Мальчишки - страница 8

— Вот оно. Гляди и дыши.

Егор Иванович опустился на гальку и закурил. Но Сережка вдруг испугался нескончаемого простора и, даже как-то весь подобравшись, как к огню рукой, приближался к нему. А море ласкалось, зазывало. И Сережка, обернувшись к Егору Ивановичу, весело показал ему зубы и начал торопливо сдергивать штаны. Он с шумом и с гиком, с размаху, не глядя, кинулся головой в море. Собака понюхала гальку и, тоненько взвизгивая, помчалась вдоль берега.

Егор Иванович курил и всматривался далеко-далеко. Когда мокрый Сережка улегся рядом, раскинув руки, он проговорил:

— Я, брат, часто сюда хожу. Вспоминаю.

Молчали, слушая шорох набегающей воды. Море будто тоже вслушивалось во что-то, огромное и спокойное.

— Теперь до дому. Мне в ночь заступать. Чуток поспать надо.

— А ты кто, дядя Егор? — спросил Сережка.

— Обходчик. Рельсы выстукиваю.

…Вечером, усевшись к свету, Сережка писал письмо матери. Егор Иванович ходил по комнате, заглядывал через Сережкино плечо и улыбался. Ему казалось, что в доме стало уютней.

Он заснул, уронив голову на письмо. Егор Иванович перенес его в постель. У кровати лежала собака, опустив мордочку на Сережкины ботинки.

За окном осыпалась звездами ночь. На стене стукали часы. Егор Иванович постоял около Сережки, глядя на улыбающуюся с портрета женщину, провел ладонью по широкому лицу, засветил фонарь, надвинул на лоб фуражку и, улыбаясь невесть чему, вышел в ночь.

Скучно Ленке. Сидит в уголке дивана, перелистывает книгу, шепчет:

Ух, как хорошо, звонко, складно, будто ветер бежит по траве, легонько, мягко.

А за окном вечер, точно кто-то чернилами залил стекла и, если прижаться к подоконнику, то увидишь только клен в сугробе, сквозь голые ветки — звезды и больше ничего. Черно в саду. А клен похож на оленя. Стучит рогами в окно. Погаси свет — олень уйдет. Пугливый. Света боится. Вот если б вправду был олень, приходил бы каждый вечер и глядел в окно на Ленку большими глазами. Можно было б разговаривать с ним, сахаром кормить из форточки.

Ленка достает из ящика старые желтые письма, медаль с дыркой и погоны и сидит над ними, маленькая, с острыми косичками, перекладывает письма, сдувает с них пыль и не смеется.

Она не читает письма.

Она их знает наизусть.

Она просто держит их в руках.

Если б был отец, они бы сейчас пили чай с пряниками, и Ленка бы смеялась, и мама сидела за столом, и папиросами в доме пахло.

Отец любил петь. Закидывал большую голову, светлел лицом и пел громко, свободно и красиво. Он был высокий и черный.

Ленка помнит, как они сидели на диване и грызли сухари, а в комнате было темно и вовсе не страшно. Потом отец чинил пробки, а Ленка держала свечу, и с нее капал стеарин чистыми горячими каплями.

Утром в воскресенье они ездили на тряском трамвае в зоопарк, и отец ей показал оленя.

И все.

А потом… потом были письма, медаль с дыркой и погоны.

На вешалке висит отцовское пальто, старенькое, мятое, с глубокими карманами и длинными рукавами. От него слабо пахнет нафталином и отцом… Старое пальто. И медаль тусклая, и на ней танк.

Ленка прячет письма и опять подходит к окну, вглядывается в темноту, вслушивается. Вдруг вздрагивает и летит к двери.

— Мама! — кричит Ленка, окунается в холодный мех шубы, вдыхает запах мороза. — А я все сидела и ждала. От тебя зимой пахнет.

Раздевается мать. От растаявшего снега в волосах искры и на шубе мелкие капли.

— Будем чай пить, Ленок?

— Будем, мама. Я вскипятила.

Ленка звякает блюдцами, перезванивает ложками, и от этого легкого шума в комнате становится весело, тепло и уютно.

— Мама, ты мне расскажешь чего-нибудь про папу?

— Я же тебе все пересказала.

— Я хочу еще. Я сказку придумала про старое пальто. Я тебе тоже расскажу, мама.

У матери светлые узкие глаза, словно она всегда щурится, словно всегда собирается заплакать.

Ленка ест варенье, густо намазывая им хлеб, — ест старательно, отхлебывая чай с блюдца, и вся светится, как капелька варенья на стекле, поглядывает на мать.