от уже второй час Пашков и Воронов беседовали с Фирюгиным. Это уже немолодой мужчина. Говорил он не торопясь, обдумывая каждое слово. Иногда он замолкал, словно уходя в себя.
Он рассказывал о партизанском отряде, о погибших товарищах. Сожалел, что газету прочитал только вчера, а то, конечно, зашел бы раньше. Но его работа — начальник отдела снабжения фабрики — бросает ро командировкам, и он часто бывает в разъездах.
Алексей Алексеевич, как видно, обладал редкой памятью. Он называл даты, помнил многие фамилии, рассказывал о событиях с мельчайшими подробностями.
— Алексей Алексеевич, — Воронов продвинул к нему пачку «Шипки». — Вы очень много интересного рассказываете… Почему бы вам не выступить в газете?
— Нет, писатель из меня плохой! Перед ребятами выступлю с удовольствием. А потом, ведь двадцать лет прошло… — Он опять замолчал. Размял сигарету грубоватыми пальцами. — Да, лихие у нас были ребята! Гриша Осипов, Ветлужный, Плужников Юрка, Седой… Обстановка была сложная, кругом полицаи, эсэсовцы…
— А ваш Седой жив! — перебил его Александр Иванович. — Он нам письмо прислал.
— Неужели? — удивился Фирюгин. — А я думал, что он погиб… У него очень тяжелая контузия была.
— Журавлев написал нам в редакцию. Мы можем дать вам его адрес.
— Конечно, конечно… Я очень рад… — обрадованно и как‑то смущенно заговорил Фирюгин. — Молодцы ваши ребята! Такую сумку нашли! Интересно было бы взглянуть на документы…
— Они все опубликованы.
— Все, что найдено?
— Да.
Воронов прошелся по кабинету.
— Судя по донесению, Алексей Алексеевич, Карташов был предатель. Как вы считаете, здесь нет ошибки?
— Как это ни горько, но это так. Сулина, этого гестаповского осведомителя, я сам пустил в расход. Он под страхом смерти подтвердил, что Карташов давал ему сведения.
— А кто же писал это донесение? — спросил Пашков.
Воронов отодвинул ящик стола и передал Фирюгину наклеенный на картон желтый, почти прозрачный клочок бумаги.
— Вот, пожалуйста, посмотрите!
Алексей Алексеевич порылся в боковом кармане, нацепил на переносицу очки. Он читал про себя, но губы у него шевелились. Отложил лист на край стола.
— Убей меня бог, не помню, чей почерк… Двадцать лет прошло…
— Алексей Алексеевич, мы с ребятами собираемся навестить Журавлева. Вот если бы вы поехали с нами! — предложил Пашков.
— Обязательно… Как же, обязательно поеду.
Фирюгин ушел.
— Интересный человек! — заключил Воронов. — Надо продолжать поиски. Уверен, что он нам поможет.
Из дневника Никиты Березина
27 июля
Поиски партизан продолжаются. Наша штабная папка пополняется. У нас есть уже портрет Саши Карелина… Вот только до конца лета месяц остался. Не успели развернуться — и уже в школу. Мама меня усиленно спроваживает к дяде. Я ей доказываю, что не могу, я же начальник штаба. И притом у нас дисциплина. Но мама ни в какую! Говорит, что у меня ребра торчат. Тогда я схватил самый тяжелый стул, который стоит у папы в кабинете, и выжал его семь с половиной раз, и сказал, что это не ребра, а мускулы. Но с этими женщинами разве договоришься! Мама заявила, что я обязательно поеду к дяде, у него там парное молоко и прочее. Я уже был на грани катастрофы, но пришел папа и сказал, что были бы кости, а мясо будет, и что отряд в общем‑то ничего, только бы я не забыл о книгах и вовремя приходил обедать. Я знал, что мужчины всегда найдут общий язык! Потом они пошли в другую комнату, и я услышал, как мама сказала: «Ты подрываешь мой авторитет».
