Самым актуальным разговором среди мальчиков был спор, чей отец сильнее.
– Мой батя сильнее твоего, – говорил один мальчик.
– А мой ещё сильнее, когда пьяный, – возражал другой, и это утверждение не оспаривалось.
Было слишком очевидно, что пьяный всегда сильнее трезвого.
В детском саду заставляли ходить в матерчатых тапочках, как у покойников, коротких штанах и коричневых чулках на порнографическом поясе. Никто не любил детский сад, и все мечтали поскорее перейти из младшей группы в среднюю, старшую и подготовительную. А затем пойти в школу, где нет тихого часа.
Что могло быть ужаснее этой обязанности целый час днем лежать без движения на раскладушке, молчать и притворяться спящим? Именно это обязанность снится мне по ночам. Только сплю я на работе, а рядом лежат девушки, к которым можно переползти.
Я немного опередил Сидора при появлении на свет, зато он раньше познал женщину. Ну, как женщину, Шуру из моего класса.
Шура была не очень опрятная, черномазенькая девочка с веснушками и туго зачесанными жирноватыми волосами. Несмотря на сообразительность, училась она неважно. Бойкая и общительная, она иногда шокировала класс базарными повадками. Она была, что называется, психованная. "Он слабый, но психованный, лучше с ним не связываться". Иначе говоря, если её задеть, она могла устроить матерную истерику даже учительнице.
В общей табели о рангах Шура занимала промежуточное положение между презренной Салой (Сала-дура) и желанной Опариной. Однажды Шура вызвала Опарину на поединок из-за популярного Сидора и, что называется, повыдергала ей волосянки. Эта потасовка была гораздо противнее любой мужской драки.
Не могло быть и речи о том, чтобы влюбиться в Шуру. Но она ходила в такой же короткой юбке, как Опарина, и ноги у неё были такие же узенькие и стройные. Только у Опариной они были с манящим разводом вверху.
Среди моих ровесников ещё никто не пробовал половой жизни, что бы они там ни болтали. Но для Шуры даже Сидор оказался не первым. До него, как минимум, был элегантный Володя Дубинин из деревни
Волохово. А ещё глубже наступали какие-то дремучие инцестуальные тайны, о которых можно было только догадываться.
И во время бурного романа с Сидором, и после него Шура была на редкость ветрена. Летом, когда мы ходили купаться на глиняный карьер за Третий Мост, Шура подбежала ко мне мокренькая и стала делиться впечатлениями. Когда она плавала на автомобильном баллоне, к ней поднырнул один деревенский. Он обхватил её сзади, стал тереться, и она почувствовала, как у него встает.
– Так приятно было, – призналась Шура.
В другой раз, уже в старших классах, она подсела за мою парту и стала нашептывать, как подружке, о вчерашней гулянке с курсантами.
Один из курсантов залез на неё и так долго не слезал, что она чуть не померла.
– Даром что молодой, – хихикала Шура.
Зимой, когда я, Сидор и ещё кто-то гуляли в парке и катались с деревянной горы, Шура стала допытываться: правда ли, что у мужчин с длинными носами и другой орган соответствующей длины. Мне, как обладателю довольно длинного носа, было бы глупо это отрицать. Тогда
Шура предложила уединиться за горку и убедиться в этом, так сказать, собственноручно.
Мы отошли в сторонку от Сидора, слишком увлеченного молодечеством, и я расстегнул курточку. Я был взволнован, несмотря на шуточный характер происходящего. Но тут случилось нечто весьма неприятное. Молния на моих джинсах была поломана, и я вышел на прогулку с ширинкой, заколотой булавкой. Шура полезла туда рукой, булавка расстегнулась и впилась в самую мякоть. В надменный член, которым бес грешил. Раздался вопль, страсть моя мигом опала.
Шура искренне извинялась. При всех недочетах её воспитания, была в ней какая-то материнская жалость, основанная на глубоком понимании.
Но её любовь с Сидором была самая настоящая, классическая первая любовь, в курсе которой находились все родственники, все соседи, друзья и педагоги. И, как таковая, она не могла не завершиться залетом.
Сидор рассказывал, как совокуплялся с Шурой в посадке у Третьего
Моста, где их застукал мужик, в подъезде, на чердаке, в подвале.
