– Вы часто встречались после окончания школы?
– Не очень. Учились в разных институтах, у каждого появились свои дела, новые друзья. Но изредка он заходил ко мне.
– Рассказывал о себе?
– Иногда. Как-то, помню, пришел расстроенный. «Знаешь, – говорит, – я думал, у меня призвание, а выходит, что право писать тоже не дается просто так». Я спросил: «Тебе, наверное, рукопись вернули?» Он ответил, что, наоборот, последний рассказ понравился, и его могли бы опубликовать. «В чем же дело? – удивился я. – Радоваться надо». «Недавно я понял, – сказал он мне, – что врать нельзя ни в жизни, ни в литературе. Туда пути мне отрезаны». Ни переубедить его, ни даже понять толком, в чем дело, я не смог. Он сказал, что бросает писать, – и все.
– А в следующую вашу встречу настроение у него не изменилось?
– Настроение? – Щелканов задумчиво потер чисто выбритый подбородок. – Изменилось не настроение. Пожалуй, изменились наши отношения. Немного по-детски вышло, глупо, но, раз вам интересно, слушайте. Совершенно случайно я увидел его на улице вместе с Зотовым. Ну, думаю, недоразумение, быстро выяснится, а вышло все не так просто. Когда Вышемирский пришел ко мне в следующий раз, я спросил, что связывает его с этим подонком. «Наивный ты человек, Щелчок, – сказал он мне. – Не хотел я тебя расстраивать, да ты сам нарываешься. Мы с ним встречаемся почти каждый день, и ничего зазорного я в этом не вижу. Так уж получилось. Гуляем, выпиваем вместе. И не говори, что набьешь ему морду, силенок не хватит». Я думал, он шутит. «Ты что ж, – говорю, – забыл, что это за тип?» «Не знаю, Щелчок, – отвечает он. – Все запуталось, и распутывать поздно. Я все понимаю, все вижу, но с тобой мне трудно. Стало трудно после той идиотской драки. А Зотов... он, в сущности, не так уж плох, надо только понять его». «Понять!» – возмутился я, но он не хотел меня слушать. «Ты мрачный идеалист. А Женька просто веселый малый. Ты только хочешь стать сильным, гири вон тягаешь, а он в любой момент тебя сделает. Когда я с ним, все проблемы решаются сами собой. И не делай трагического лица, Щелчок. Не обижайся – друзей не выбирают...» Он дал понять, что не нуждается в моей дружбе, а навязываться я не хотел. Больше мы с ним не виделись.
Похоже было, что это конец разговора, но Логвинов был не из торопливых. Он дождался, когда Щелканов переговорит по телефону, и спросил:
– Вы не знаете, встречался с кем-нибудь Вышемирский?
– Он любил одну девушку. Звали ее... – Силясь вспомнить, Щелканов потер лоб рукой. – Кажется, ее звали Рита. Я никогда ее не видел, но как-то, уже после окончания школы, Юрий жаловался мне, что она встречается с другим парнем.
Логвинов не пожалел, что проявил настойчивость.
– В одном из рассказов Юрия встречается подобная ситуация. Он не называет девушку по имени, но зато упоминает, что соперника главного героя звали Мендозо. Вероятней всего, это кличка. Вам она незнакома?
– Может быть, он был соседом Юры, – неуверенно предположил Щелканов. – Ребят с таким прозвищем ни в нашем классе, ни в школе не было. Это точно.
2
Сотниченко вернулся в половине седьмого вечера и успел узнать подробности о встрече с Щелкановым, как говорится, из первых уст. Когда очередь дошла до девушки по имени Рита, и я и Логвинов, не сговариваясь, вопросительно посмотрели на него: оба питали, пусть и слабую, надежду на то, что девушка, которую он увел с кладбища, и Рита – одно и то же лицо.
– Хотите слишком вы много, – сказал Сотниченко. В плохом настроении он имел привычку менять слова местами, за что ему не единожды доставалось от начальства. – Нет, не она. Когда Вышемирский школу заканчивал, Оле было одиннадцать лет.
Так к неизвестной доселе Рите прибавилась еще и малоизвестная Оля. Час от часу не легче!
Втроем мы спустились в гараж, подождали, пока Логвинов заведет машину, и пожелали ему ни пуха ни пера, после чего он с присущей ему педантичностью не забыл послать нас к черту.
Мы с Сотниченко вышли на улицу. Погода была безветренная, воздух – теплым и свежим, луна – полной. Над дорогой стлался туман. Если бы спросили, чего не хватает мне в этот идеальный вечер, я бы, не задумываясь, ответил: семи дней отпуска, который вместе с коротенькой резолюцией на моем заявлении безвозвратно пропал в потоке других, более важных дел, бумаг и резолюций.
