– И ты туда же! – Вышемирский через силу рассмеялся. – Он ведь тоже считает меня взрослым. Всю жизнь хотел, чтобы я скорее стал взрослым, поменьше надоедал ему. А я назло ему остался мальчиком. Да, мальчиком, который любит кататься на качелях. Назло всем вам: тебе, ему, всем...
Песков записал номер своего телефона и дал его Юрию, но уже тогда понял, что Вышемирский не позвонит. Позже он часто вспоминал о Вышемирском и, чтобы избавиться от укоров совести, искал и находил все новые, как ему казалось, веские причины, оправдывающие его невмешательство.
– Все мы в таких случаях бываем дьявольски изобретательны, – сказал мне бригадир, задумчиво глядя, как из питьевого фонтанчика упругой струйкой бьет вода. – Я убеждал себя, что он взрослый, самостоятельный человек, что я сверх всякой меры загружен общественной работой. Тогда это звучало убедительно, сейчас – как лепет младенца. Год назад мы снова встретились. Внешне он совсем не изменился. Сказал мне, что временно работает почтальоном, изредка пишет картины. Я понял, что у него по-прежнему не все благополучно. Приходи, говорю, к нам, найдем тебе работу по душе. Он пообещал подумать. Через неделю пришел. Зачислил я его в бригаду. Работа ему понравилась, я это заметил сразу, но вот с ребятами он сходился трудно. Со мной тоже не откровенничал. Держался обособленно, друзей так и не завел. Иногда удавалось втянуть его в разговор о работе, о живописи, но как только речь заходила о чем-то, имеющем отношение к нему лично, он замыкался.
Песков посмотрел на часы, давая понять, что наше время на исходе.
– Вы спрашивали, удивило ли меня отсутствие Юрия? Да, удивило. Надо было видеть его год назад и сейчас. Он сильно изменился. В лучшую сторону. Не люблю громких слов, но, по-моему, у него появился какой-то интерес к работе, к жизни, что ли. Юрий противоречивый, сложный человек, но, мне кажется, он начал привыкать к нам, а мы к нему. – Песков поднялся. – И вот что я вам еще скажу: произошло какое-то недоразумение. Рано или поздно он вернется на комбинат. Это мое личное убеждение.
Я поднялся вслед за ним. Спрашивать вроде было не о чем.
– У Вышемирского была девушка? – спросил я.
– Кажется, да. Несколько раз его встречала какая-то девушка. Мы вместе выходим после работы, и я видел, как она ждала его на углу.
– Давно это было?
– Первый раз я обратил на нее внимание еще весной.
– Опишите ее, – попросил я.
– Я видел ее издали, – ответил бригадир и после секундного колебания добавил: – Блондинка. Лет девятнадцать. И в руках цветы. Каждый раз полевые ромашки...
5
– Остановка «Минутная», – объявил водитель автобуса. – Прошу подготовиться к выходу.
Я отвел взгляд от окна и начал пробираться к передней площадке.
У входа на кладбище маялся Логвинов. Видимо, ждал он давно.
– Опаздываете, Владимир Николаевич. Панихида началась.
– Где Сотниченко?
– Уже там. Юрия пока не видно.
Мы прошли через узкие воротца, у которых висели образцы траурных табличек и приглашение пользоваться услугами соответствующего бюро. На аллею падала густая тень. Под ногами приятно шуршал гравий.
– Значит, говоришь, муха не пролетит? – не выдержав, спросил я.
Логвинов понял, о чем я говорю, но, по-моему, ему не стало стыдно.
– А вы проверку решили устроить? У вас, что, Владимир Николаевич, ручки не было? – невозмутимо спросил он. – Попросили бы – я свою мог одолжить.
– Как это понимать?
Он протянул мне сыроватый еще снимок, и я снова порадовался, что Зина не видела, как элегантно выглядит ее супруг, когда перелазит через чужие заборы. Да и дочь вряд ли пришла бы в восторг от спортивной выправки отца.
– Есть еще, – сообщил он и поинтересовался: – Показать?
– Не надо, – буркнул я. Если у меня и было какое-то желание, связанное с фотографиями, так это чтобы их вообще не было.
Мы прошли мимо маленькой и нарядной кладбищенской церквушки. На ее крыше, рядом с главным куполом, блестела на солнце новенькая телевизионная антенна. Обогнув церковь, мы вышли к заасфальтированному пятачку, где толпились люди.
– Постоим здесь, – сказал я, когда мы подошли настолько близко, чтобы слышать и видеть то, что происходит у могилы.
