Молчавший до того юный князь Скопин-Шуйский выкрикнул:
— Аль дума без государя?
Патриарх двурогим посохом об пол пристукнул:
— Царь Димитрий Иванович нам во всем доверился. — Сел в кресло, знак подал.
Впустили Шуйских в Грановитую палату. Князь Василий впереди, лицо бледное, щурит маленькие, подслеповатые глазки. Всю жизнь входили Шуйские в Грановитую палату боярами думными, а теперь привели их ответ держать. Увидел князь Василий Иванович свое место незанятым, от царского недалече, направился к нему и тут же замер посреди палаты.
Патриарх сурово голос подал:
— Признаешь ли вину свою, князь Василий?
Насторожился Голицын, ладонь к уху приставил. Шуйский голову поднял, посмотрел на патриарха и бояр. Сказал совсем неожиданно:
— Нет на мне вины, ибо не государя бесчестил, а самозванца.
Ахнула дума, загудела ульем потревоженным.
— Врешь! — подхватил Басманов. — Изворачиваешься, князь Василий. Нам ли не знавать тебя, клятвопреступника!
Шуйский ладошкой утер лысину.
— Ай, Петр Федорович, тебе ли такое сказывать? Ты ли не таков? Когда ты истинным был — при Годуновых либо седни? Молчишь? Ты бросил в меня камень, но сам безвинен ли? Зело кричишь ты за царя нынешнего, а кто поручится, не изменишь ли?..
Снова стукнул посохом Игнатий.
— В истинности царской ты усомнился, князь Василий, великий грех взял на себя!
— Либо один я так мыслю, владыко? — спросил Шуйский и взглядом по думе повел, задержался на Голицыне.
Сжался князь Василий Васильевич, не ожидал такого от Шуйского. Голицын думал, Шуйский каяться будет, плакаться, а он вишь какие речи держит, на него такое не похоже.
— Секира по Шуйскому плачет! — притопнул Басманов.
Катырев-Ростовский робко голос подал в защиту князя Василия:
— Шуйские рода древнего!
— И сказал Христос: «Бросьте в нее камень, кто из вас не грешен», — громко, на всю палату вздохнул Черкасский и низко опустил голову.
— Казнить! — снова раздался требовательный голос Басманова.
Поднялся патриарх Игнатий, и смолк шум в Грановитой палате.
— Царь Димитрий нам Богом дан, и за хулу, возводимую на государя, ты, князь Василий, казни достоин. А Ивана и Димитрия Шуйских лишить вотчин и сослать в галицкие пригороды.
— Достойны! — загудели митрополиты с архиереями и епископами.
«Смерти достоин князь Василий Шуйский!» — приговорила дума.
* * *
И что за судьба у инока Варлаама? То его бояре по всему свету с тайными грамотами гоняют, то царевич в обозе возит, а нынче, как сговорились, все о нем забыли.
Варлаам утреню отстоял на паперти Благовещенского собора, никто и копейки не подал. Что за жизнь?
Горько вздохнул Варлаам:
— Все в руце твоей, Господи…
День начался жаркий, солнечный. Разомлел Варлаам, кожа под редкой русой бороденкой нестерпимо чешется. Подрал ногтями, зевнул. Медленно пересек мощенный булыжником кремлевский дворик, очутился у Боровицких ворот. Постоял недолго и поплелся через Охотные ряды в Кузнецкую слободу.
От бродяжничества совсем похудел Варлаам. На длинном и тощем теле обвисла старая ряса, а из-под клобука рассыпались по плечам жидкие волосы.
Идет инок, в одной руке посох, в другой пустая торба. У Артамоновой кузницы задержал шаг. В открытые двери увидел Артамошку. Тот тоже монаха заметил, позвал. Варлаам посох к стене приставил, сам на порожке уселся. Агриппина, видно, догадалась, что в брюхе у монаха пусто, вынесла ржаную лепешку с луковицей. Жует Варлаам, жалуется:
— Раньше с царевичем един кусок хлеба, случалось, делили, а теперь, едва сунулся в царские хоромы, взашей вытолкали, к Голицыну завернул — псов лютых напустил. Чуть не загрызли!
Артамон пошутил:
— Ты, по всему видать, ждал, что царь тебя лобызать будет, ан под зад коленом получил.
Варлаам, будто шутку не заметил, сказал:
— Поди, не забыл, Артамошка, как мы с тобой в Самбор хаживали? Ох-хо, сколь земель истоптано!.. — И монах пошевелил узловатыми пальцами босых ног.
— Не запамятовал я… И посулы царевича помню.
— Знай, сверчок, свой шесток, Артамошка. Одначе не таким, как мы, боярам и тем перепадает… Поди, знаешь Шуйского? Вот и его казнить будут!
Артамон взялся за мехи, качнул. Загудело. Разгорелись угли. Промолвил, глядя в огонь:
