Говоря «ему», король имел в виду кардинала, к которому он по-прежнему питал неприязнь.
Из Сен-Жермена двор вернулся в Корбей, а оттуда король отправился брать в осаду Этамп. Утром, в день отъезда, когда Лапорт еще завтракал, ему пришли сказать, что король его вызывает; Лапорт тотчас же поднялся из-за стола и направился к его величеству.
— Возьми, Лапорт, — сказал король, вынимая из кармана полную пригоршню золотых монет, — эти сто луидоров, которые прислал мне господин главноуправляющий финансами как на мои развлечения, так и на подарки увечным солдатам, и прибереги их для меня.
— А почему бы, ваше величество, — спросил Лапорт, — вам не держать их у себя?
— Да потому, — ответил король, — что у меня очень высокие сапоги, и, если я положу деньги в карман, они, боюсь, будут мне мешать.
— Да, если они будут лежать в карманах штанов, — промолвил Лапорт. — Но почему бы вашему величеству не положить их в карман камзола?
— Ты прав, — сказал король, довольный тем, что может иметь при себе сто луидоров, — они побудут у меня.
Однако королю не суждено было долго владеть этой круглой суммой. То, каким образом он их лишился, достаточно характерно для того, чтобы мы рассказали здесь об этом. Вдобавок, это еще один штрих к портрету человека, который мы намереваемся сделать как можно более похожим на оригинал.
Во время пребывания двора в Сен-Жермене первый гардероб-лакей Моро потратил на покупку перчаток для короля одиннадцать пистолей из собственных средств. А поскольку, как уже было сказано, при дворе все крайне нуждались в деньгах, то отсутствие этих ста десяти ливров весьма стесняло славного слугу; и потому, узнав, что король получил сто луидоров, Моро попросил Лапорта поговорить с королем о возврате ссуды. Лапорт пообещал исполнить эту просьбу в тот же вечер.
Из Корбея двор отправился на ночлег в Мениль-Корнюэль, где король отужинал у его высокопреосвященства. В девять часов вечера Людовик XIV вернулся к себе, и Лапорт, раздевая его, сказал:
— Государь! Когда мы находились в Сен-Жермене, Моро ссудил вашему величеству одиннадцать пистолей, а поскольку в том затруднительном положении, в каком мы в настоящее время находимся, все крайне нуждаются в деньгах, я обещал ему попросить эту сумму у вашего величества.
— Увы! — печально промолвил король. — Ты слишком поздно взялся за это дело, мой дорогой Лапорт. У меня нет больше денег!
— На что же вы истратили их, государь? — спросил Лапорт.
— Я их не истратил, — ответил король.
— Вы, верно, играли у кардинала в карты и потратили все эти деньги?
— Нет, ты ведь прекрасно знаешь, что я не так богат, чтобы играть в карты.
— Погодите, погодите, государь, — произнес Лапорт, — я, кажется, догадываюсь, в чем дело: бьюсь об заклад, что кардинал забрал у вас ваши деньги!
— Да, — с тяжелым вздохом выдавил из себя король, — теперь ты сам видишь, что зря ты не взял у меня эти деньги сегодня утром.
И в самом деле, кардинал узнал о непривычном богатстве своего царственного воспитанника и так или иначе обобрал его.
Как уже было сказано, король отправился осаждать Этамп, и в действительности именно там он получил боевое крещение. Держался он достаточно твердо, хотя три или четыре ядра пролетели настолько близко от него, что он слышал их свист. Когда вечером все прославляли его храбрость, он обратился к Лапорту, находившемуся около него все время:
— Ну а ты, Лапорт, боялся?
— Право, нет, государь, ни минуты.
— Стало быть, ты храбр?
— Государь, — ответил Лапорт, — будешь храбр, когда за душой у тебя нет ни гроша!
Король засмеялся. Однако лишь камердинер, герцог Анжуйский и, возможно, Мазарини поняли эту шутку.
Однако юному королю было горько видеть больных и изувеченных солдат, которые протягивали к нему руки и просили у него милостыню, в то время как он не мог достать из кармана ни единого су, чтобы облегчить их нищету.
Но ужасна была нищета не только солдат, но и народа. Везде, где проезжал двор, крестьяне кидались к нему, надеясь обрести в нем защиту от грабежей со стороны солдат, разорявших деревни. При этом они приводили с собой скот, который вскоре подыхал с голоду, поскольку его хозяева не отваживались выводить его на пастбища; затем, когда подыхал их скот, они испускали дух сами, ибо, не имея ни хлеба, ни вина, не находя другого укрытия от дневного зноя и ночного холода, кроме днища повозок и телег, стоявших на улицах, они заболевали лихорадкой и умирали сотнями. Страшно было видеть, как умирали мужчины, но еще ужаснее было зрелище умирающих матерей, ибо их дети, плача подле них, умирали в свой черед от жажды и голода. Однажды, проезжая по мосту в Мелёне, король увидел женщину и трех ее детей, лежавших рядом друг с другом; мать и двое детей уже испустили дух, а третий ребенок, которому было всего лишь несколько месяцев, был еще жив и сосал ее грудь.
