Удивительно для окружающих было то, что королева, которая, казалось, принимала близко к сердцу эти беды, говорила, что виновники столь великих несчастий должны будут дать Господу Богу полный отчет за свои дела, но забывала при этом, что в день Страшного суда отчет потребуют и у нее.
Тем временем мадемуазель де Монпансье, которой нечего было больше делать в Орлеане, страшно заскучала там и решила покинуть город. Уехала она оттуда 2 мая, сопровождаемая г-жой де Фиески и г-жой де Фронтенак; то были ее верные подруги, и потому герцог Орлеанский адресовал им свои письма так: «Госпожам графиням, генеральшам армии моей дочери, воюющей с Мазарини».
А когда они проезжали мимо войска, граф Кински, командир одного из немецких полков, отдал им такую же честь, какую полагалось отдавать генералам; это польстило дамам тем более, что галантный полковник был племянником Валленштейна.
В Бур-ла-Рене мадемуазель де Монпансье встретилась с принцем де Конде, выехавшим навстречу ей вместе с герцогом де Бофором, принцем Тарантским, г-ном де Роганом и всей знатью Парижа. Завидев принцессу, он спешился и почтительно поклонился ей. Мадемуазель де Монпансье пригласила его сесть к ней в карету и отправилась вместе с ним в Париж, чуть ли не половина которого собралась, ожидая ее, у заставы. Более ста карет сопровождали ее по дороге в Люксембургский дворец. Принцессе явно представился случай повторить свой Орлеанский поход.
Все предвещало решительную схватку между королевской армией и войсками принца де Конде. Покинув Мелён, король отправился в Ланьи, чтобы устроить там смотр войскам, приведенным из Лотарингии маршалом Ла Ферте-Сенектером, а затем доехал до Сен-Дени и устроил там свою ставку. И в самом деле, поход на Париж был делом решенным: речь шла о том, чтобы атаковать войска принцев, растянувшиеся вдоль Сены, между Сюреном и Сен-Клу. Сочтя свою позицию непригодной для обороны, принц де Конде решил сняться с лагеря ночью и расположиться в Шарантоне. Поскольку в сражении, о котором пойдет дальше наш рассказ, мадемуазель де Монпансье снова сыграла главную роль, то говорить мы будем в основном о ней, воспринимая ее как стержневую фигуру разворачивавшихся событий.
Вечером 1 июля 1652 года, примерно в половину одиннадцатого, мадемуазель де Монпансье услышала барабанный бой и звуки труб; она подбежала к окну, открыла его, и, поскольку ее покои отделял от крепостного рва лишь сад Тюильри, без труда услышала поступь солдат принца де Конде, проходивших колонной вдоль этого рва, и даже смогла различить марши, которые они играли. Она простояла так до полуночи, погруженная в раздумья и смутно предчувствуя, что наступающий день станет для нее великим днем.
В тот вечер к ней приходило несколько друзей, желавших засвидетельствовать ей свое почтение, и среди них был г-н де Фламарен, с которым она подружилась во время похода на Орлеан.
— А знаете, дорогой Фламарен, — спросила принцесса, — о чем я думала, когда вы вошли?
— Право, нет, ваше высочество.
— Так вот, я думала о том, что завтра совершу какой-то поступок, столь же неожиданный, как в Орлеане.
— О! — воскликнул Фламарен. — В таком случае вашему высочеству придется быть очень изобретательной!
— И почему же?
— Да потому, что завтра ничего не случится; начались переговоры, и если армии сойдутся лицом к лицу, то лишь для того, чтобы побрататься.
— Да, да! — промолвила принцесса. — Я знаю обо всех этих переговорах, и с нашей стороны крайне глупо терять из-за них время попусту, вместо того чтобы готовить наши войска к сражению, ибо за эти дни Мазарини собрал все свои войска, а потому ничего, кроме неблагоприятного для нас поворота событий, завтрашний день принести не может.
— Вы так полагаете?
— Да! И он пройдет для вас, одного из переговорщиков, удачно, если все обойдется лишь сломанной рукой или ногой!
— Ну, ну! — промолвил Фламарен, прощаясь с принцессой. — До свидания, и завтра мы увидим, кто из нас ошибается — вы или я.
И они расстались, смеясь.
Фламарен был совершенно спокоен относительно наступавшего дня, ибо ему предсказали, что умрет он лишь с веревкой на шее.
