Бегущий-в-Свете жевал тонкую полоску промерзшего мяса. Он почувствовал вкус горячей бычатины, рот его наполнился слюной. Так мало… И это — вся стоящая еда, что есть у них. Этого едва хватит, чтобы выжить. Где мамонты? Ведь хоть горстка этих могучих животных должна была выжить — они же могут добывать себе пропитание, раскапывая снег своими могучими бивнями. Где карибу?
Но Сон был так ярок!
Он окинул глазами снежную нору. Дети уже лежали в углу, укутавшись в плащи, матери склонились над ними. Фигуры мужчин темнели возле белых стен. Никто не глядел ему в глаза. Все они разговаривали между собой, будто его здесь не было. Все, кроме Обрубленной Ветви, помогавшей ему расчистить в снегу место для своего ложа.
— Что же я, отверженный, Бабушка? — спросил он ее. Она хмыкнула из темного угла и кожаной рукавицей погладила ей по колену.
— Волчий Сон, мальчик мой. Он приведет нас…
— Приведет ли?
— Конечно. Волк не выдаст нас, коли мы будем его достойны.
Она склонила голову, и ее длинные черные космы упали ему на грудь. Возясь с завязками своих сапог, он спросил:
— А если мой ум просто помутился от голода?
— От голода… или от расстройства ума не бывает Снов. Это другое…
Он окинул взглядом нору:
— Они на меня не смотрят.
Ее морщинистые пальцы сжали его колено.
— Ну и что? Тебе нужно их одобрение? Иначе ты не веришь в то, что Волк сказал тебе?
— Я не уве…
— Коли так, тебе здесь нечего делать! Иди туда, в темноту, и позови Волка опять!
Она что-то еще неразборчиво пробормотала, гневно размахивая руками, и нетвердым шагом пошла прочь. В глазах ее читалась неколебимая вера.
Сумасшедшая старуха! Что она понимает? Да он сто раз пытался вызвать Волка, и все напрасно. А память о Силе, которая поддержала его, когда он столкнулся лицом к лицу с колдовством Кричащего Петухом, с каждым днем все слабела и стала совсем уже призрачной.
— Волчий Сон, — хрипло бормотала старуха, словно погружаясь в дремоту, — Волчий Сон…
Бегущий-в-Свете свернулся калачиком, закрыв голову плащом. Пусть теплая темнота успокоит его страх…
На следующее утро он надел на плечи свой мешок и двинулся к Поющему Водку и Прыгающему Зайцу, о чем-то оживленно беседовавшим. Когда он подошел, они разом замолкли; их сердитые глаза впились в него.
— Я… — пробормотал он, просительно улыбаясь. — Все готово?
— Конечно, — сурово сказал Поющий Волк. Он кивнул и, стараясь избегать взглядов, стал в конце колонны, рядом с Обрубленной Ветвью. Впереди скользил на своих снегоступах Прыгающий Заяц. В этот день и на следующий тоже Бегущий-в-Свете старался ни о чем не думать — просто делать один шаг за другим, каждое мгновение призывая Волка. Необозримые зеленые луга, полные зверей и птиц, стояли в его памяти и пьянили его.
Темные облака клубились над горизонтом, холодный ветер нес предвестие бури. Скупое солнце бросало золотистый отблеск на лицо Старухи Кого-ток. Она дрожала на руках у Пляшущей Лисы, все ее тело сотрясали судороги. — Не умирай, — молила Лиса. — Живи, Бабушка.
Живи.
Они закутались в шкуру карибу, но ее не хватало, чтобы согреть их обоих в этот непрекращающийся снегопад. Сейчас они спустились с холмов на равнину. Здесь не было мест, свободных от снежного покрова. Негде было найти мамонтового навоза, мха, березовых или ивовых прутьев. Нечем было развести огонь.
Холмики снега обозначали места, где сидели, сгрудившись вместе, люди. Настал конец. Все понимали это.
— Ты хорошая девочка, Лиса, — сказала Старуха Кого-ток. — Моим ногам тепло. Как на угольках. Так хорошо, так удобно…
Пляшущая Лиса закрыла глаза.
— Ну и славно.
— Замерзнуть — это не худшая смерть, — вздохнула старуха. — В самом деле. Все равно как уснешь.
— Бабушка, ты же не думаешь…
— Думаю, девочка моя. Холод во мне. Смертный холод. Такой холод, что сперва вся изойдешь дрожью, а потом согреешься.
— Да что ты! Соберись с силами…
— Я хочу уснуть и спать в тепле. В тепле. — Она вздохнула, и на ее потрескавшихся губах мелькнуло подобие улыбки.
Пляшущая Лиса крепко обняла ее и прижала к груди. Кости проступали сквозь иссохшую плоть старухи — острые, как сухие ветки.
— По крайней мере, — прошептала старуха, слегка поглаживая рукавицей пятнышки света на их плащах, — не одна умру.
