- Добрый день! - поздоровалась с улыбочкой игривой и лукавой, всегда удивительно задевавшей его.
Евхим, будто незнакомой, безразлично ответил, намереваясь пройти мимо.
- Куда это такой... начищенный?
Евхим хотел срезать ее:
- Да, видно, не к тебе!
- Угу! Я так и думала! - Она задорно засмеялась. - Гляди ты, все равно как сговорились! И я не тебя жду!..
К лесниковой? - притворно ласково поинтересовалась она.
- Может, и к ней. А тебя что, зависть берет?
- Ну да... Такой кавалер... Только - глаза у нее, говорят, в разные стороны смотрят. Правда?
Евхим бросил на нее быстрый презрительный взгляд и увидел - она довольно смеялась: доняла, разозлила! Не успел Евхим сказать что-нибудь такое, чтобы она прикусила язык, навсегда -закаялась смеяться над ним, как Ганна, оглянувшись, весело ойкнула, ловко и легко убежала прочь.
На улице появился Дятлик.
Евхим плюнул и, будто ничего не случилось, пошел своей дорогой. Шел, казалось, как и прежде, весело и беззаботно, все так же посасывал тоненькую папиросу, думал, что эта ее болтовня - пустяк и сама она для него ничто теперь. И все же, подходя к кладбищу, не выдержал, оглянулся: она стояла с Дятликом и смеялась. Над чем, над кем?
Зайдя за кладбище, откуда уже не было видно деревни, Евхим остановился, сел на траву. Идти к Верочке вдруг расхотелось...
"Вертихвостка языкастая! - не впервые думал Евхим, шагая рядом с возом, который тяжело колыхался и скрипел. - Ходит в тряпье, а держится, как паненка!"
Евхим подумал о том, как глупо, бессмысленно устроена жизнь: иной человек всей душой к тебе тянется, любить бы его да любить, а - не любишь, он льнет к тебе, а ты обходишь, убегаешь от него. А на другого и смотреть бы не надо, не то что быть рядом с ним, а ты и смотришь и липнешь к нему. И удивительно и обидно было вспоминать: когда Ганна была в поле, хоть и старался не глядеть в ту сторону, глаза сами собой следили за ней. Видел, как жнет, - споро, ловко, как, распрямившись, усталая, подняв руки, перевязывает платок, как идет - не спеша, но горделиво - к жбану, пьет.
Не мог глядеть равнодушно - будто обнимал ее всю: ловкие голые руки, гибкий, как у змеи, стан, все ее стройное, желанное тело. Хоть не близко была - чувствовал, как особенно, горячо начинает биться кровь, как сохнет во рту.
Надо ж было дойти до такого - из-за этой задиристой гордячки не сидится в хате, по ночам не спится. Выходишь вечером с одной мыслью - как что-то особенное - увидеть, услышать ее, и жалеешь, злишься, что она редко появляется в толпе девчат и парней. Без нее словно и вечер не вечер, и ночь не ночь. Когда ляжешь один в душной хате, сердце прямо горит, как подумаешь, что она в это время где-то с Дятликом греется...
И надо же было, чтоб так все повернулось. Если и дальше так пойдет, то на Евхима, чего доброго, пальцем показывать станут, смеяться... И она, может, первая, вместе с этим недотепой Дятликом... Нет, пусть только попробуют - она или кто другой, - увидят! . Он и так слишком долго цацкался с ней, хватит деликатничать - надо, наконец, взяться решительно, чтоб поняла, с кем шутит. Взяться так, чтобы дух у нее занялся. Крепко, по-мужски!
"Притихнет сразу. Мягче станет... Быть не может, чтобы не помягчела..." - подумал Евхим, вдруг заметив, что подъехал к своему гумну.
Степан открыл ворота, и тяжелый воз начал осторожно вжиматься в пасть гумна. Евхим шел теперь рядом с конем, глядел, как воз протискивается в ворота; на миг надвинулась темнота: воз закрыл свет, бивший со двора. Когда воз остановился посреди гумна, темнота спала - свет снова бил в ворота.
После горячего песка и дорожной пыли приятно было ощущать гладкий и твердый холодок тока, свежую, пропахшую землей и зерном прохладу гумна, которая быстро сушила пот на теле и одежде.
Евхим размотал веревки на возу, бросил их на ток, снял рубель и стал вилами подавать снопы Степану на скирду, что высоко поднималась в засторонке. Снопы лежали ровными рядами уже до половины стрехи, а еще не все было свезено. Евхим с радостью подумал, что поле возле цагельни и в этот год не подвело, уродило всем Куреням на зависть.
