Люди и нравы Древней Руси - страница 79

У собеседников и тени сомнения не появлялось, что не только глазок в домашний быт, но и альковная завеса будет приоткрыта женщиной в поисках и здесь защиты.

Но не было ли это просто розовым оптимизмом, недоучитывавшим «соромяжливости» духовных дочерей, ставших жертвой в венчальном браке? Сопоставляя этот оптимизм Кирикова «Вопрошания» с приведенными выше наставлениями о необходимости исповедальной пропедевтики в «Поучении» епископа Ильи, нельзя не заметить противоречия между этими двумя одновременными памятниками. Однако если вернуться к терминологии Заточника (в его «Слове» XII века), то противоречие это явится мнимым. По терминологии Заточника, в «соромяжливых» у епископа Ильи окажется, конечно, «добрая», а «легко поведывати» Кирику норовить будет только «злая». Иными словами: пока она «соромяжлива» — она «добрая»; а всякая, которая начала «поведывать», ни перед чем не останавливаясь, будет «злою».

Так по следам церковных памятников исследователь может проникнуть в самую сердцевину брачного ствола, на котором семья должна была жить и расти дальше под наблюдением и руководством церкви. Светская власть по-прежнему оставалась в стороне от возникавших во внутренней жизни семьи вопросов. Только когда семья (из среды княжого окружения) теряла своего естественного главу, отца, перед княжой властью вставал вопрос о судьбе семейного имущества («Пространная Правда», ст. 90) — в том случае, если не оставалось прямых наследников мужского пола. В XII веке в «Русскую Правду» были внесены положения о наследовании, определившие имущественные взаимоотношения членов семьи на случай смерти отца и пошлину за услуги княжеского агента (детского), принявшего участие в разделе имущества между братьями после смерти отца (ст. 90–95, 98—106, 108 «Пространной Правды»). Эти положения были сформулированы под влиянием того же византийского законодательства, каким несомненно руководилась и церковь, ведению которой еще раньше («Церковный устав» Владимира) были отданы среди других и дела семейные.

Эти положения имели в виду строй той самой моногамной семьи, над бытовым строительством которой работала и церковь. А возможность обращения наследников к княжескому суду не исключает участия и влияния духовенства и в этой сфере семейной жизни во всех случаях, когда имущественные отношения не доходили до такой степени остроты, чтобы разрешить спор мог только княжий суд. Когда же эти отношения обострялись еще при жизни обоих основных членов семьи, разрешались они в окончательном порядке и в XII веке церковью («Церковный устав» Всеволода Мстиславича дополняет список «судов церковных» Владимирова «Устава», между прочим, и таким казусом: «пошибалное [драка] промежы мужем и женою о животе», то есть из-за имущества).[314]

Семейная драка — не только на почве имущественных раздоров, — вероятно, одна из распространеннейших ситуаций, с какими приходилось иметь дело попу. Нигде, впрочем, не предусмотрена кара за побои, наносимые мужской стороной. Впрочем, доставалось и мужьям от жен: «Аще жена мужа биет, митрополиту 3 гривны» (как за кражу княжого коня).[315] В своей борьбе с внутрисемейными побоями церковь, несомненно, имела в виду уже не просто брачную пару, а всю семью в процессе ее бытового разрастания. Когда дерутся свекровь со снохой, деверь с ятровью — это неразделившаяся по смерти отца семья в составе вдовы и взрослых сыновей, оставшихся под одной крышей.[316] Когда «блудят» отец «с дщерью», пасынок с мачехой («кто с мачехою впадет в блуд»), свекор со снохой или деверь не только с ятровью, но и с «падчерицею» — то перед нами жив еще и отец, а выросло уже третье поколение.[317]

Основная задача церкви и заключалась в том, чтобы предохранить всю эту семью от возможного развала. Когда семья прекращала существование по обоюдной воле сторон, церковное законодательство («Устав» Ярослава) вынуждено было мириться с совершившимся и ограничивалось взиманием пошлины: «Аще муж роспустится с женою по своей воли… и дадят [то есть оба вместе] митрополиту 12 гривен»; с невенчаных пошлина 6 гривен.