Что-то упало возле наших ворот…
До меня донеслось последнее слово: «Боже!»
Ночью.
Я открыл форточку.
Уже поздний час. Стою у окна на пятом этаже. Днем отсюда видны крыши и трубы, трубы… Сейчас темно, как на море. Все же я различаю черные силуэты фабричных труб. Вдруг слышу шум: люди бегут, стрельба.
Я закрыл форточку.
Кто-то стучит ко мне:
— Разрешите!
Входит мой товарищ Аврам. Он кивает мне.
— Что такое?
— Хочешь пойти?
— Куда?
— Туда…
Я понял, что он имеет в виду, и смотрю на него удивленно.
Он понял мое недоумение.
— Ничего! — говорит он. — Пойдешь со мной.
И мы пошли.
Не помню куда. Он завел меня в какие-то еврейские улочки, мы очутились в длинном слепом коридоре, потом поднялись по лестнице в такой кромешной тьме, что казалось — ни русская жандармерия, ни сам черт не в состоянии обнаружить это место. Сердце у меня сильно стучало: вот, думалось мне, здесь главный пункт…
Мой товарищ постучал не то в стенку, не то в двери, сказал пароль, и дверь отворилась.
Мы вошли в небольшую темную комнату. Огонек горевшей лампочки тонул в сизом облаке табачного дыма. До нашего прихода здесь, судя по всему, все были заняты серьезным спором. Но когда мы вошли, спор оборвался и в комнате стало тихо. Те, что были здесь, переглядывались.
На кровати у столика сидела девушка с черными как смоль волосами, к ней подсело несколько молодых людей, и они заговорили шепотом.
К этой группе подошел и мой товарищ. Он о чем-то очень серьезно говорил, энергично жестикулировал. Кое-кто протестовал, однако после длительной паузы девушка сказала:
— Товарищи, продолжим!
Как выяснилось позже, речь шла о предполагавшейся на следующий день грандиозной манифестации к «Десятому павильону» с требованием выдать тела казненных товарищей — Янкла и других.
В углу сидел молодой человек, очень странно одетый (позже я узнал, что это солдат из тюремной охраны), он рассказывал о ночи перед казнью Янкла.
Спокойно, твердым шагом шел к виселице Янкл меж двух солдат. И уже на помосте, до того, как палач накинул осужденному петлю на шею, Янкл обратился к солдатам и офицерам:
— Смотрите! Люди жертвуют собою, твердым шагом идут на смерть, борясь за свободу, за лучшее будущее для нас, для вас…
Офицер скомандовал барабанщикам, чтобы заглушить слова смертника, но барабанщик помедлил с выполнением команды, желая, видимо, дослушать, о чем думает человек перед смертью.
И голос Янкла был еще слышен…
«Бум, бум, бум!» — бухал барабан.
И — все. Клекот в горле, конвульсия ног — и перед нами висело мертвое тело, завернутое в кафтан, недвижное и немое, хранящее тайну «потустороннего мира»…
После Янкла привели другого парня, которого обвиняли в том, что он стрелял в казака. Это был мальчик лет семнадцати-восемнадцати, тощий, с испуганными черными глазами, бегавшими на бледном лице, как два мышонка. Нет, он еще не был подготовлен к смерти, но он понимал весь ужас небытия и хотел жить, жить в темном застенке, лишь бы не терять надежды, лишь бы жить!
Он не хотел идти на смерть, хватался за стену, неистово кричал. Крик этот был до того нечеловечен, до того страшен, что волосы на голове вставали дыбом. Весь ужас человека, лицом к лицу увидевшего смерть, сосредоточился в этом крике.
— Мама… Жить… Мама… ма…
Крик этот взбудоражил всю крепость. Женщины и дети высунулись из окон. Говорили, что давно, очень давно не слыхать было в тюрьме таких криков.
Два казака схватили его за волосы, другие — за руки и ноги и потащили к виселице.
Барабан гремел, стучал все сильнее и сильнее, но криков несчастного заглушить не мог.
Когда его поставили на помост, у него подломились ноги, он упал на спину, — тогда казаки насильно сунули его голову в петлю.
— Мама!.. Мам… — послышалось в последний раз. И минуту спустя висел уже не человек, а нечто бесформенное, присмиревшее и спокойное…
Люди выслушивали эти рассказы молча, казалось, даже безразлично: видно было, что они привыкли к «историям» подобного рода.
Стали обсуждать технические вопросы проведения манифестации, необходимость согласования с другими организациями и тому подобное.
Постучали в дверь.
Все притихли.
