— В таком случае придется ребенка резать пополам. Другого выхода нет. Невероятно… Как можно было допустить такое замужество? — кричал в свою очередь доктор.
— Ах, боже мой, ведь он еще жив! — повторял Берл, и слезы текли у него из глаз. Он всхлипывал, как дитя. — Еще жив! — И бился головой об стенку, кусал пальцы, рвал на себе волосы и ревел, как мальчишка — Еще жив! Тесть, ведь еще жив! Доктор! Дорогой!..
— Мое единственное дитя! Моя единственная дочь! — повторял, не переставая, отец, и холодные капли пота выступали у него на лбу. — Доктор! — тихо проговорил он, тяжело дыша, и несколько минут не мог вымолвить ни слова.
— Ребенок здоровый и живой, — негромко сказал доктор и вздохнул.
— Еще живой! Еще живой! — всхлипывал Берл.
— Ради бога, доктор! С ней обморок! — в ужасе прокричала мать, высунув голову из комнаты роженицы.
— Моя дочь! Моя дочь! — крикнул старик и с таким ожесточением сдавил руку доктора, что тот удивленно оглянулся, не понимая, откуда у Шпилитера такая сила.
Доктор ушел к роженице. Берл повалился на пол, рвал на себе волосы, кричал и рычал:
— Мама! Мама! Он еще жив!..
Когда мать торопливо несла что-то в кухню, Берл ухватился за край ее передника.
— Мама! Мама! Мой ребенок еще жив! Мама! Мама! Жив…
— Ах, Берл, что ты натворил! — плакала мать.
Парень вскочил и побежал в синагогу, там он схватил псалтырь, встал у аналоя и начал раскачиваться. Но псалмов он не читал, а плакал, всхлипывал и с трудом произносил:
— Ах ты, господи боже! Владыко небесный! Отец! Ведь он еще жив! Еще жив…
Прихожане, находившиеся в синагоге, смотрели на парня, покачивали головами и говорили между собой:
— Когда им скверно приходится, они прибегают к синагоге, эти «славные парни»… А?
Но Берл стоял недолго. Все так же плача, он побежал домой. Там у двери собралась группа женщин. Он на ходу спросил: «Ребенок жив, а?» И, не дожидаясь ответа, вошел в дом.
В передней никого не было. Сюда не доходил шум. Только «оттуда», — из-за закрытой двери, доносился звон какой-то посуды и стоны. Берл подошел, приложил ухо и стал прислушиваться. Слышно было, как что-то переливают из одной посудины в другую, и тихий стон. Это его так испугало, что парень бросился в угол, закрыл лицо руками и долго всхлипывал, не говоря ни слова. Дверь в комнату то отворялась, то затворялась, кто-то бегал из комнаты в кухню, носил какую-то посуду из кухни в комнату… Берлу не хотелось ничего ни видеть, ни слышать. Он тихо всхлипывал, пока к нему не подошла мать и, тронув за плечо, сказала:
— Можешь подняться, уже все кончено.
Он больше не спрашивал: «Жив ли ребенок?» Все было ясно… Лишь спустя минуту парень робко, стыдясь смотреть матери в глаза, спросил:
— Кто был? Мальчик?
— А не все ли равно? Ничего уже нет! — вздохнув, ответила мать.
Берл снова закрыл лицо руками, лег и больше не плакал. Потом, не сказав никому ни слова, поднялся и вышел из комнаты. Побродив по темной ночной улице, он вернулся домой. Теща и тесть на цыпочках двигались по комнате, опасаясь потревожить больную. Не глядя на них, он подошел к окну и стал смотреть в темное стекло.
— Берл, не хочешь зайти к ней? Рахилька спрашивала о тебе. Она, бедняжка, так слаба! — сказала теща со слезами в голосе. — Кто знает, сможет ли она все это пережить!
— Переживет, переживет!
— Может, зайдешь к ней? — снова спросила теща.
— Зайду, сейчас зайду! — сердито ответил он, не оборачиваясь.
Шпилитер мигнул жене, уймись, мол, и она замолчала.
Когда больная уснула, тесть и теща на минуту вышли из комнаты, и Берл, сердитый, с недобрым чувством, на цыпочках вошел к жене.
Комната, в которой лежала больная, была слабо освещена. На столике перед кроватью горела свеча. Из-под простыни выглядывало бледное лицо с распущенными влажными волосами, с глазами, прикрытыми тонкой кожей век. Так голубь затягивает тонкой пленкой глаза, когда его хватают за горло. На бледных полураскрытых губах покоилась тихая печаль. А лицо светилось нежностью, такой же, как и тогда, в городском саду… Но сейчас оно не выражало никаких желаний, и младенческая бессильная и невинная нежность сообщала ему особую симпатию. Как голубка, склонила голову Рахилька. И Берла охватила такая жалость к жене, что сердце у него мучительно сжалось. Казалось, ее закрытые глаза смотрели на него, но не с присущим им напряжением, а покорно, будто умоляя: «Не покидай меня! Не бросай!» На сердце у него потеплело. На глаза навернулись слезы и потекли по щекам. Ему невыносимо жаль стало этого полуребенка. На губах у него застыло выражение скорби. Берл устыдился своих мыслей, приходивших в голову раньше… «Нет, Рахилька, нет, милая! Не разведусь я с тобой! Нет, Рахилька, всегда буду с тобой, всегда, родная! И все буду делать для тебя, все!»
