Подобная дисциплина должна была непременно привести к тому, что, один раз перебравшись через стену лицея, ученики становились легкими жертвами продажных женщин из тех садов запретных наслаждений, коими являлись закрытые дома.
Торговцы сладострастием не преминули так усовершенствовать практически тюремную систему борделей, чтобы создалось впечатление, что встреча с проституткой носила полностью случайный характер. Так во второй половине XIX века на свет появились так называемые женские пивные бары. Они пользовались огромным успехом у молодых людей. Благодаря тому, что персонал полностью состоял из женщин, такие заведения удачно совместили в себе удовольствие и гостеприимство кафе с эмоциями борделя. Там пили пиво или абсент и, что особенно важно, тешили себя мечтой, что это твоя обворожительность так действует на очаровательных прислужниц. Гениальность изобретателя таких пивных баров состояла в том, что он почувствовал, что продажная любовь приобретает еще больше привлекательности, если можно создать иллюзию, будто шлюх рядом нет. А потому можно было видеть, как безумцы сражались, чтобы доказать свое исключительное право на одну из этих девочек, тогда как кассирша совсем неподалеку продавала их фотографии в костюме Евы всем завсегдатаям кафе. Случались даже самоубийства, как, например, наделавшее много шуму самоубийство сержанта 19-го драгунского полка, который увивался за первой официанткой пивного бара дю Шамп-де-Мар.
Кафе «Аркур», находившееся на площади Сорбонны, было гораздо более шикарным, чем пивной бар дю Шамп-де-Мар, предназначенный в основном для солдат. В середине 90-х годов прошлого века его главным образом посещала золотая молодежь, знавшая хотя бы немного толк в искусстве и находившая там своих легких любовниц. «Убогий, конечно же, салон для знакомств, — вспоминает Морис Баррес, — который, однако, счастливому желудку и воображению двадцатилетнего удавалось превратить в замечательный…» Именно в этом салоне каждый — или почти каждый — вечер Анри де Ренье, Поль Валери, Клод Дебюсси, Жан Лоррен и Рашильда, Пьер Луи и Вилли, муж Колетт, сопровождаемый своими «неграми», а также Жан де Тинан собирались, чтобы выкурить по сигаре, попивая экзотические алкогольные напитки: кюммель, кюрасо или же этот странный данцигский ликер, усеянный золотыми песчинками.
Ж.-П. Сартр писал в своем очерке о поэте:
«Христианское воспитание Бодлера наложило на него свою неизгладимую печать. Вспомним, однако, путь, проделанный другим христианином (правда, протестантом) — Андре Жидом. В конфликте с его аномальной сексуальностью и общепринятой моралью он принял сторону первой и восстал против второй: то и дело оступаясь, он все же шел к собственной морали, изо всех сил пытаясь создать для себя новый свод законов. Между тем печать, наложенная на него христианством, была не слабее, чем у Бодлера. Все дело в том, что Жиду хотелось освободиться от власти Бодлера, принадлежащего другим».
Долгое время Бодлеру пытались приписать не до конца изжитый эдипов комплекс, однако на самом деле не так уж существенно, вожделел Бодлер к своей матери или нет. Скорее, он не хотел изживать в себе другой комплекс — теологический, заключавшийся в отождествлении собственных родителей с божествами, чтобы обратить закон одиночества в свою пользу.
Ад уготован лишь тем, кто упоенно творит всякие гнусные непотребства, а душа человека, алчущего зла ради зла, это уже нечто другое — это чудесный цветок. Среди отребья заурядных грешников она выглядит так же неуместно, как какая-нибудь герцогиня среди потаскух в тюрьме Сен-Лазар. Впрочем, Бодлер, числящий себя среди аристократов Зла, не настолько верит в Бога, чтобы искренне страшиться Ада.
Не приходится сомневаться в том, что, греша, Бодлер получал от этого удовольствие, природу которого, следует, однако, уточнить. Утверждая, что бодлеризм — это «высший накал интеллектуального и чувственного эпикуреизма»[12], Леметр глубоко заблуждается. Бодлер вовсе не стремился распалить свою чувственность; напротив, он с чистой совестью мог бы признаться, что если кто и отравлял ему удовольствие, так это он сам. Акт грехопадения оказывается подобным акту творения. Животные удовольствия, удовлетворяющие наши чувственные потребности, превращают человека в раба природы, обезличивают его. Напротив, то, что Бодлер называет Сладострастием, есть нечто радостное и изысканное; миг сладострастия — коль скоро сразу же вслед за ним грешнику суждено окунуться в пучину раскаяния — оказывается совершенно особым, неповторимым мигом ангажированности. Отдаться сладострастию — значит, признать себя виновным; судьи не сводят глаз с грешника, наблюдая за тем, как он уступает своему греху: он грешит публично и, ощущая, как под действием глобального осуждения на него нисходит чувство великолепной безопасности, он в то же время испытывает гордость от того, что он — свободен и что он — творец.
