То, что делает мышь более человечной, делает человека менее зависимым от биохимии, чем хотели бы думать некоторые ученые и журналисты. Не стоит поэтому испытывать наши гены на коды верности или неверности, ибо, если Геккель прав, то и у мышей нет строгой зависимости между генотипом и социальным поведением. Скорее всего надо признать, «что моногамия у млекопитающих не зависит от незначительного изменения какого-то одного гена: представляется маловероятным простое генетическое программирование такого сложного и важного явления, как поведение при спаривании» (65).
То, что окситоцин в большом количестве выделяется во время полового акта, отнюдь не является весомым аргументом в пользу того, что окситоцин определяет наши долговременные любовные отношения. Само собой разумеется, что окситоцин имеет какое-то отношение к любви — об этом никто не спорит. Дело обстоит здесь точно так же, как с приправой карри к индийскому блюду. Без карри блюдо теряет свой особый вкус. Но нельзя говорить, что только карри определяет специфический вкус индийского блюда.
Так в чем же противоречие? Первое: чувство привязанности — еще не любовь. Высоко ценить человека — это значит испытывать к нему привязанность, но не обязательно любить, во всяком случае, в патетическом и романтическом смысле. Для Элен Фишер, которая в своей системе не оставила места любви, ограничившись одной привязанностью, вполне достаточно окситоцина и вазопрессина для прочного соединения пары. «Эта эмоциональная система развивается для того, чтобы мотивировать индивидов к позитивному социальному поведению и/или установлению прочных и устойчивых родственных отношений во имя исполнения присущего нашему виду родительского долга» (66).
Нам нет никакой нужды размышлять о том, кто может быть таинственным стимулятором, управляющим этим процессом. Достаточно еще раз указать на то, что для исполнения «присущего нашему виду родительского долга» не нужны ни любовь, ни привлечение мужчины. Доказательства мы в изобилии находим у человекообразных обезьян, а также у первобытных и современных людей. Буржуазная семья — это не эволюционная норма, а лишь одна из многих моделей, и перспективы этой модели, как мы увидим ниже, нельзя назвать блестящими.
Соединение и любовь — это не одно и то же, и этот факт сильно осложняет позицию сторонников модели Фишер — я называю их окситоцинистами. Разница видна уже при самом поверхностном взгляде на ожидания любящих людей. Для некоторых любящих «соединение» является нулевой ступенью отношений, но сие отнюдь не означает, что это есть единственный и решающий признак половой любви.
Вторая причина, по которой один только выброс окситоцина не производит «любви», представляется, однако, более важной. Если в нашем организме во время полового акта, от ласк и объятий горячо любимого человека, и даже от одного взгляда на него, вырабатывается окситоцин или вазопрессин, то это биохимическое возбуждение. Тут пока все ясно. Но у этого возбуждения нет ни имени, ни слов для выражения. Мы должны обозначить это возбуждение словами, как-то его интерпретировать. Мы говорим себе: «Я, кажется, втюрился!» — или более точно: «Я, наверное, влюбился». Или мы думаем: «Я ее люблю» — или: «Я очень люблю его, когда он так улыбается».
Интерпретируя возбуждение, мы вступаем в отношения с собой. Мы толкуем свои ощущения и находим им наименования: страсть, увлечение, влюбленность, любовь. При этом происходят вещи, объяснить которые окситоцинисты едва ли смогут уравнением «выброс гормона = чувство». Например, если я говорю себе: «Я думал, что люблю ее, но, кажется, это не так», — то означает ли это, что ошиблись окситоцин с вазопрессином? Нет, они не ошиблись, ибо не способны ни думать, ни предписывать нам наши мысли. Не они ищут для нас партнеров, и не они решают, с кем я буду жить и как долго. Коротко говоря: гормоны — это карри, а не основное блюдо.
Выброс окситоцина может повлечь меня к какому-то человеку, но если мой рассудок подсказывает, что эти отношения не могут быть прочными, то в моей власти их закончить. Я буду уговаривать и убеждать себя в этом до тех пор, пока мои гормоны не успокоятся. С другой стороны, мы остаемся с человеком, несмотря на то, что оргазм уже не такой умопомрачительный, как прежде, и выброс гормонов держится в разумных рамках. Но мы можем порвать с человеком, несмотря на то, он заставляет наши гормоны кружиться в неистовом танце. Долог путь от верности степной полевки до сложного любовного поведения человека.
