То, что мы сегодня считаем романтической любовью, появлялось отнюдь не постепенно. Это заблуждение надо развеять. Именно потому, что постепенного поступательного развития никогда не существовало, мы имеем все основания спросить, что такое вообще романтическая любовь. Насколько то, что люди прежних эпох понимали под любовью, идентично нашим представлениям о любви? Насколько велик вклад непреходящего, вневременного чувства в это понятие? Насколько велика разница, обусловленная историческими и культурными факторами?
Для того чтобы ответить на этот вопрос, мы должны сначала уяснить, что означает романтическая любовь в традиции западной культуры. Ибо если эволюционные психологи находят историю сотворения романтической любви в африканской саванне, то у гуманитариев и философов есть свои мифы сотворения романтики.
Вот как, например, звучит эта история в исполнении фрейбургского социолога Гюнтера Дукса. Было когда-то время, когда субъект жил в полном согласии с природой. Никто не знает точно, когда это было, но ясно, что до наступления буржуазной эпохи. Субъект жил трудом своих рук и не задавал себе трудных вопросов. Он не слишком сильно задумывался о своем месте в мире; оно казалось ему само собой разумеющимся. Но потом наступила буржуазная эпоха с ее промышленной революцией и современными рабочими местами. Жизнь стала сложнее. Все стало не таким уж само собой разумеющимся: отношение к природе, отношение к противоположному полу и не в последнюю очередь отношение людей к самим себе. Можно вслед за Дуксом повторить: «Мир для субъекта был утрачен» (88).
Там, где раньше все было естественно связано между собой, теперь царили неопределенность и хаос. «Утрата мира повергла субъекта в умственный кризис. Он заключался в том, что теперь субъект не мог найти для рационального понимания своего поведения в новом мире подходящей точки опоры. Общеизвестно, что это очень важно для нормального рационального планирования действий в отношении природы. Но проблема намного сложнее в мире социальном, когда теряется возможность рационально его оценить» (89). Перевожу на доступный язык: ни природа, ни другие люди не могли уже предоставить человеку точку опоры в жизни. В таком положении субъектом овладевают романтические чувства. Субъект сознает глубокую пропасть, расколовшую его жизнь. С одной стороны, субъект жаждет обрести цельный и неделимый смысл жизни, прочную опору под ногами. Но, с другой стороны, он достаточно умен, чтобы понимать, что возврата к прежнему положению нет и никогда не будет. Вследствие этого субъект переносит поиск абсолюта из внешнего мира в мир внутренний. Субъект идет на риск и замыкается в себе. Он строит свой сложный душевный мир из абсолютных чувств, которые едва ли имеют какое-то отношение к его повседневной жизни. Как говорит Дуке: «Раскол логики на прежнюю абсолютистскую и современную — функционально-относительную, швыряет субъекта в пропасть между плоской бессмысленностью и потребностью в абсолютном смысле» (90).
Для того чтобы тем не менее слиться со Всеобщим, субъект направляет свое томление на половое слияние. В этом слиянии полов возрождается та связь с природой, которая кажется субъекту разорванной. В этом смысле любовь, говоря словами романтика Фридриха Шлегеля, становится «универсальным экспериментом». Если жизнь теряет трансцендентное значение, то любовь ей это значение возвращает. Такова суть романтической любви.
За что можно уцепиться в этой истории? Во-первых, несколько смущает слово «субъект». Кто, собственно говоря, является этим субъектом? Понятие «субъекта» — изобретение XVIII века. Философы решили, что зальют мир светом разума, если будут говорить о «субъектах», а не о реальных людях. Субъект стал понятием внутреннего человека, от которого отчуждено все, что делает действительность смачной, пестрой и необозримой. В данном же понятии речь идет не о реальном, а о «сущностном» человеке.
Такова, стало быть, идея. Но следствия ее вводят в заблуждение. А в случае истории о возникновении романтической любви она просто сбивает с толку. Дело в том, что понятие «субъект» подразумевает, что одно и то же существо, которое живет в мире традиционных связей с природой, по прошествии сотни лет вдруг обнаруживает, что эти связи необратимо разорваны. Но в действительности все было не так, ибо между переживаниями одного и переживаниями второго прошли несколько поколений. Реальные люди не ощущали пропасти между священным миром природы и гнилым миром буржуазной эпохи. Они просто жили либо в одном мире, либо в другом.
