– Да.
– Надо же... – Она помолчала. – Я думала, вы
на симпозиуме.
– Александра Григорьевна, я вернусь. Я прямо сейчас на
Ленинградский. Прикажите!
– Ну что вы. В Москве теплее.
– Тогда вы приезжайте, – ляпнул я.
– У меня уроки, – ответила она. – Уроки,
тетради, снова уроки, снова тетради... – Она помолчала.
– Я думал, что вы на симпозиуме.
– Не-ет, – протянула она, – зачем? Просто я
прочла в газете, что этот баптист Билли выступает. Он лезет прямо в каждую
щель. Довел уже! Я его устала видеть по телевизору, да и на всех афишах он.
Глуп до невероятности! – Она засмеялась. – Я не осуждаю, а констатирую
факт. Но никто ему не скажет...
– Да, – поддакнул я, – на мужчин надежды нет.
– Даже и не это. Тут нужен православный взгляд. Я у
батюшки взяла благословение, отпросилась с уроков.
– То есть нашей встрече я обязан этому Билли. Вот
спасибо ему! – Я пробовал зацепиться, тянулся, но встречного движения не
ощутил.
– Ну ладно, – поставила она точку. – Все-таки
вы из другого города, разоритесь. Спасибо за звонок. – Она еще помедлила.
Я должен был на что-то решиться. И не решился.
Мы простились.
Наутро я был... нет, не в Питере, на работе. Эдуард
Федорович беседовал с компьютерщиком Валерой. Валера был тип русского умельца.
Не было механизма, в котором бы он не разбирался. Когда ему приносили какой-то
новый механизм, он оживлялся, но уже вскоре разочарованно говорил: «А, ну это
семечки».
– Вот была машинка «Зингер», – говорил
Валера. – Разбираешь ее – душа поет.
– Немцы, – говорил Эдуард Федорович, –
протестантское отношение к сроку пребывания на земле, поручение машинам
облегчить трудности бытия.
– Об людях думали, – говорил Валера.
– Об них тоже, – соглашался Эдуард Федорович.
– А эти компьютеры... – Тут Валера делал весьма
презрительные жесты и даже сплевывал. – Нам-то пели: отсталые мы,
отсталые. Да у нас в сельпо любая Лариса Семеновна со счетами умнее оператора
этого. Я с похмелья... Федорыч! Я с похмелья или даже по пьянке, со скуки
залезу, бывало, в сеть какого знакомого банка и... – Тут он снова показал
жестом, но уже одобрительным по отношению своих действий. – Я мог бы их
грабануть, но... не будем спешить на нары. Я просто там у них покувыркаюсь,
кой-чему башку сверну. Меня же позовут ремонтировать. Скажешь – нехорошо.
– Нехорошо, – сказал Эдик. – Мое умничанье в
Интернете хоть встряхивает чьи-то умственные потенции, а тут... нехорошо,
Валера.
– Нехорошо, точно. А знаешь, у кого научился? У Чарли
Чаплина. В фильме он учил пацана бить стекла, а сам шел и вставлял... – Он
заметил меня, подал руку. – Садись. Вот Федорыч про Интернет, а я, на
спор, Интернет заражу вирусом, и так заражу, что ему не прочихаться. Это легко.
Все остальное трудно: бросить курить, пить... Я вообще-то, вы знаете, не пью, а
лечусь, но бросить трудно. Трудно даже иной раз бриться. Подойду к зеркалу,
чего, думаю, бриться. Кабы от этого поумнеть. Скоро, Сашка, как и ты, бороду
отпущу. Хотя у вас, молодых, борода – пижонство, а борода должна быть принцип.
Как у Федорыча... Не верите про Интернет? Заражу. И все ваши науки встанут.
– Они давно стоят, – хладнокровно отвечал
Эдик. – Никто и не заметил. Тут же наплодили академий, академиков – как
собак нерезаных.
– Тогда, – сунулся я, – чего ради я упираюсь?
Ну напишу, ну защищусь. Кого это колышет?
– Тебя прежде всего, ибо самоутверждение в правильности
своих мыслей – это единственное, что позволяет себя числить по разряду думающих
существ. Запиши, Валер, и загони в Интернет.
– Федорыч, мне до твоего ума не доцарапаться. Ты проще,
ты со мной как с придурком.
– Проще? Пожалуйста. Существование науки бессмысленно,
пока она опирается на знания. Знания не скала, даже не фундамент, а болото. В
него просядет любая научная мысль, ибо этих мыслей – как грязи. Демократы хотят
удержать строй конституцией и добиваются издевательства над людьми. Закону люди
уже давно не верят, но ведь от благодати бегут... Пауза, – выдержав паузу,
сказал Эдик. – Еще проще о том же: законом самоутверждаются, благодатью
спасаются. Но что такое благодать и почему от нее бегут? А потому, – Эдик
потыкал в грудь Валере пальцами с дымящейся сигаретой, – что благодать не
получают, а дают. Благодать – это надо благо дать. Отдача, милость, жертва.
Есть же душа нации? Есть. Почему мы до сих пор живы? Жива душа. Лежит покойник,
все есть: глаза есть – ничего не видит, уши есть – ничего не слышит, язык есть
– ничего не говорит. Почему? Души нет. Где? Бог взял. А у России душа живая.
Россия молчит, а сильнее Америки, которая непрерывно кричит. Кричит о чем? О
том, что мало плодится дураков – потребителей ее товаров. Но деньги – категория
нравственная, и спать они не дадут. Чего ж они все в проказе СПИДа, все в
наркомании, убийствах, вырождении, а? С деньгами-то. Что ж не откупятся? Пауза.
Платить некому. Дьявол сам платит, а Бога не купишь. Катастрофы, болезни,
вымирание – следствие обезбоженности... Покажи это убедительно!
