– Солнышко! Пора.
– А у тебя за окном закат?
– Очень красивый. Бегу. Целую.
Клал трубку, обрывалось что-то, но продолжалось что-то
хорошее, томящее, как мелодия, которая слышалась, помнилась, забылась, но живет
где-то рядом и вот-вот вернется.
За окном так пылало и жгло, что наступление ночи казалось
милосердием. Я выходил из института, шел по скверу, поднимался в гору и глядел,
как замахивается на закат широченное крыло ночи. Оно прихлопывало землю, давая
ей отдохнуть, но за крылом ощущалось красное бушевание огня и света, его накал
чувствовался и ночью, когда земля, подчиненная кружению вселенной, подвигала
нас к восточному костру восхода и взмахивала крылом. А утром я будил ее:
– Не сердишься?
– Нет, наоборот, спасибо, мне же пора. Извини, зеваю.
– Видела меня во сне?
– Сто раз. «В одном-одном я только виновата – что нету
сил тебя забыть».
– А хотела бы?
– Что ты, это я вчера думала о женской доле. «Мне
ненавидеть тебя надо, а я, безумная, люблю».
– И это обо мне?
– О женской доле.
– Тогда откуда ж такая мужская – «Третий день я точу
свой кинжал, на четвертый зарэжу»!
– Это очень не по-русски.
– По-русски топором?
– Солнышко, о чем мы! С добрым утром!
– Я ковал мечи на орала, а жена на меня орала. Шутка.
К великому сожалению, видимо, за независимость нашего
начальника, нас стали прижимать, труднее стало вырываться, я приезжал реже. О
эти встречи! Зимние помнились почему-то особенно, хотя зимой мы мечтали о лете.
«Я буду в сарафане, босиком». О зимние метели, о это состояние сплошного белого
света, эти парапеты занесенных набережных, какие-то внезапные памятники в
институтских двориках, светлые окна библиотек. «Тут я занималась. Сюда мы
бегали девчонками. Не целуй, здесь же улица, не набрасывайся». – «Ты же не
идешь в гостиницу, где мне тебя целовать?»
И снова поезд, и снова ее письмо:
«У меня вся жизнь теперь делится на три части: ожидание
тебя, переживание жизни с тобой и воспоминание. Город пустеет, стихает после
тебя, я виновата перед ним за это, я хожу и говорю знакомым местам: нет Саши,
нет, уехал Саша. Город молчит, не сердится, он теряет голос без тебя. Я здесь
вечность без тебя, а с тобой – летящий миг. Я, когда тебя нет, пишу мысленно
письмо тебе, говорю с тобою... Но о самом сокровенном и не сказать, и не
написать. Листок улетает, скоро ли долетит, сколько летит по белу свету,
сколько чужих рук, у меня страх, что тайна откроется, что все взорвется,
разрушится, нет, о самом сокровенном не могу... Ночью так морозило, луна сияла,
снег скрипел, как тогда с тобою в Летнем саду. А помнишь свечи в церкви на
Конюшенной площади, неправильно, кстати, говорить, что Пушкина отпевали в
Конюшенной церкви, – в церкви Спаса Нерукотворенного образа, вот как надо
говорить. Ты еще шепотом спрашивал, где отпевали, где стоял гроб. Мне хорошо с
тобой все: молчать, слушать музыку, видеть, как ты нервничаешь. Я опять болела.
Пустяк, простуда, но перенесла тяжело, температура, ощущение последнего
проживаемого дня. Конечно, это за то, что с тобою было хорошо. Милый, мы идем
против течения, все отводит друг от друга. За каждую минуту радости такая
дорогая цена. И сказать тебе „прости“ для меня означает задохнуться. Нельзя
жить воспоминаниями, надо отпускать их на волю. А они во мне, они уже – я сама.
Я настолько полна тобою, я так стремлюсь остаться одна, замереть в молчании и
быть с тобою. Это что-то другое, не мысли о тебе, а состояние всего тебя во
мне. И постоянно музыка. Не какая-то знакомая, а наша, только наша, какое-то
томление, горечь, вина и надежда на встречу и желание быть с тобою... Ночь,
луна в окно».
Вообще, какое это было счастье и мучение – постоянное
ощущение ее присутствия в этом мире. Это не было бы мучением, если бмы были
рядом. Хотя бы не все время, но чаще. Что телефон! Иногда казалось, что от нас
оставались только голоса, а остальное растворялось. Но, в конце концов, хоть
голос слышишь. Хотя, чтобы рассказать о том, что я делал без нее, что она без
меня, нам бы надо было еще по второй и третьей жизни проживать. Вот я прожил
без нее три часа, мне же надо сказать, что я делал, что думал в эти три часа. А
это три часа и займет. Так же и она. А не рассказать – провалы, пустоты.
