– Просят объективности. Говоришь объективно – не по
губе. Пасутся на пустыре суверенитета, ясно, что узду наденут, но все тянут,
торгуются, а! Суворов! Как говорится, большому кораблю – большая торпеда. То
есть я все про то же.
– Про что?
– Про записку в нагрудном кармане чистой, постиранной
руками любимой жены рубашки. В ней: «Саша, знак восклицания, что же ты
брыкался, как теленок несмышленый, когда тебе твой начальник, многомудрый муж,
сиречь философ, рече: женись». Итак, не брыкайся.
– Федорыч, а все-таки ты подумай насчет знакомых, пусть
не в Польше. В Польше бы лучше, там криминал похожий, – тянул свое
Валера. – Не хочешь президентом быть, разве я заставляю? Мешок же золота
не помешает. Нищету с размаху уничтожим. В один заход. А?
Оставив их, я в самом деле поехал на вокзал. Ходил-ходил
около касс, читал-читал расписание. Думал купить на один из близких к полуночи,
но вдруг увидел, что через десять минут отходит дневной. «Есть билеты на него?»
– «Пожалуйста».
И опять перенервничал в вагоне, перепил крепкого чая, опять
не спал, торчал у окна, вечером неслась слева молодая луна, как-то игриво
запрокинувшись набок. Я вообще очень зависим от луны. Еще в детстве мама
заметила, что я в полнолуние становлюсь то чересчур весел, то быстро обидчив.
Потом луна казалась мне одушевленной. Конечно, женского рода. Несуеверный, я
остался в одном суеверен – в появлении молодого месяца. Пусть мне стаи черных
кошек перебегают дорогу – ничего. А увижу ранний месяц слева за плечом – боюсь.
Смерти родных, знакомых, неурядиц на работе, запнусь, колено расшибу, деньги
потеряю. Ах, говорю луне с огорчением, увы мне, Земфира неверна. Луна полнеет,
сияет, лыбится во все небеса, потом худеет, скучнеет, исчезает. И я опять жду
ее появления, стараюсь не смотреть налево, тем более на небо. А сегодня
все-таки увидел луну – пусть не справа, но и не слева, прямо перед собой.
Все-таки.
С вокзала позвонил.
– Она в школе, – женский голос.
Набрался смелости.
– В какой?
– Вам номер или адрес?
– И то, и другое.
– Записывайте.
– Запомню...
Мне продиктовали адрес.
– Спасибо. А какой номер туда идет?.. Спасибо. Трамвай?
Спасибо.
Будто на автопилоте я точно прошел по сказанному маршруту,
выбросился на остановке, как десантник, и, не давая себе остановиться, пошел
брать штурмом учительскую.
Сторожиха спросила меня:
– Чего-то ваш напроказил?
То есть меня принимали за отца? Значит, пора им становиться.
– Александра Григорьевна, – сказали мне в
учительской, – на уроке. Перемена через пять минут. Посидите.
Я выскочил в коридор. Я побежал в мальчишеский туалет, я
искал зеркало. В туалете я спугнул курящих пацанов. Даже жалко стало.
– Эй, – позвал я, – не бойтесь меня, не бойтесь,
курите, то есть не курите, но не бойтесь.
Но они усквозили.
Подумав, что в этой школе не все еще потеряно, то есть есть
еще все-таки боязнь молодежи перед старшими, я поглядел в зеркало и...
отшатнулся – мать честная, кто это? То-то и сторожиха приняла за папашу, то-то
и мальчишки испугались. Я сам себя испугался. На полке, в поезде, в пиджаке же
валялся, в брюках, не снимал. Влюбленный нашелся! Люби, кто запрещает, да
пиджак-то зачем измял? Ой, хорошо, что не в перемену ввалился в учительскую.
Нет, в таком виде ей показаться нельзя. И небрит. То есть не подбрит. Ведь
бороду носить труднее, чем просто бриться. Побрился, свершил акт вандализма,
погубил живые волосы, сполоснулся – и живешь. А за бородой надо ухаживать.
Выглядел я на тройку с минусом. Я же был в стенах школы и применил к себе
пятибалльную шкалу оценок.
Затрещал звонок, заглушенный через три секунды хлопаньем
дверей, топаньем ног и криком. Да, народ тут живой, подумал я, забиваясь за
крайнюю кабину, в царство ведер, тряпок, каких-то коробок, банок и веников.
Туалет наполнился жизнерадостным коллективом и стал напоминать английский клуб
в перерыве между обсуждениями шансов западных и восточных валют. Тут тоже
кричали о том, кто кому сколько должен. «Да иди ты – десятка! А кто тебе
мороженое в Эрмитаже покупал?» – такие и тому подобные разговоры, обкуренные
дымом и сдобренные матом, продолжались все десять минут. Высидел я их, страшась
одного: что зайдет дежурный учитель, а того страшней – учительница, и увидит
меня. Звонок меня спас. Хулиганы, курильщики, спорщики понеслись учиться далее,
а я пугливо выполз и выглянул в коридор. И нарвался на знакомую уже сторожиху.
