Девчушка принесла в подоле сарафана три зеленых огурца, большой бурый помидор и, выложив поклажу на газету, внося свою лепту, с достоинством уселась рядом.
- Где ж ты взяла это?
- Бабаня дала.
- А ты чья же будешь?
- Да Николаевых я, - объяснила девочка, сосредоточенно обдирая кожуру с колбасы.
- Не Володьки ли? - Сергей Иванович немедленно поправился: - Не Владимира ли, говорю?
- Ага.
- Вон оно что. - Оказывается, он знал и бабушку и отца ее - дом их стоял вторым с краю, на самом берегу; каждое утро Сергей Иванович черпал у них в колодце ведро воды - на весь день. Отец девочки, молодой, с рыжинкой детина, появлялся по выходным - он где-то плотничал с бригадой в районе и всегда хмельной. - Так что ж я тебя никогда не видал?
- Я с мамой живу, в городе.
- А вы что ж, не вместе, что ли? - не сразу дошло до Сергея Ивановича.
- Папа в тюрьме сидел, а мама опять поженилась, - ответила девочка, да так просто, что Сергей Иванович густо крякнул. Вот паскудство - наделают детишек, а потом мудрят!..
- За что же сидел? - наверно, не так и, наверно, зря спросил он, проникаясь вдруг запоздалой неприязнью к человеку, которого видел всего два раза и который оба раза, белозубо скалясь, предлагал скинуться на половинку.
- Подрался, побил кого-то. Он - си-ильный! - Круглые синие глаза девочки под высокими бровками глянули на него с гордостью. - Он с бабушкой хотел забрать меня. Да мама не отдает!
- А сюда-то пускают, выходит?
- Ее в роддом отвезли. У нее вот такой животик, - обеими руками - с хлебом в одной и куском колбасы в другой - девочка очертила перед собой целую гору. - А когда разродится, меня обратно заберут.
"Черт-те что!" - снова, теперь уже мысленно, ругнулся Сергей Иванович.
- Ты ешь хорошенько, ешь. А то... - Он чуть было не сказал: а то настоящим мужиком не станешь, как привычно наставлял за обедом в заводской столовой своего ученика, и вовремя спохватился.
Покосившись из-под густо нависших бровей, он поразился, какая она вблизи - маленькая, легонькая; с худенькими незагорелыми плечами, поцарапанными коленками и тоненькими, с голубыми жилками руками, - все в ней будто неправдашнее и все, однако, настоящее, живое. Хрустя огурцом, она отвечала ему спокойным и дружелюбным взглядом.
- Ну, вот и поели, - и, долго примериваясь, выбрал наконец самое подходящее имя: - Любанька.
Уважающий во всем порядок, Сергей Иванович принялся заворачивать в газету яичную скорлупу, крошки; девочка, любопытствуя, дотронулась до. его руки, погладила овальный, чуть лиловатый, как начавшая зреть слива, ноготь.
- Почему у вас такие большие ногти?
Сергей Иванович на какое-то мгновение замер, почувствовав, что от прикосновения ее розовых приплюснутых пальчиков у него защекотало, и почему-то не под ногтем, а в горле.
- Такие уж уродились. - И, сглотнув этот щекочущий комок, поднялся.
Остаток дня, работая, Сергей Иванович нет-пет да и останавливался, словно прислушиваясь к самому себе, качал головой. Поди ж ты, разговорился как! Да еще с кем? - с крохой. Своих детей у него не было; получалось так, что не было их - по крайней мере, таких маленьких, и у соседей, - эта сторона жизни никогда не касалась его. Кроме того, в представлении Сергея Ивановича именно с ребятишками были связаны всякие недоразумения и неприятности: после них-то чаще всего и приходилось ему вставлять разбитые стекла, чинить поломанные заборы или еще что-нибудь подобное делать. К детям, к детству, говоря коротко, он давно уже относился как маложелательной, хотя, конечно, и неизбежной стадии, только преодолев которую человек становится тем, кем он должен быть и для чего появляется на свет, - работником... Усмехнувшись, он посмотрел на свои ногти: действительно большие. И задумчиво, удивляясь, что обращает внимание на такую ерунду, помял на конце пальцев плоские наплывшие мешочки, которыми чувствовал на ощупь каждую шершавинку на дереве и ловко, не роняя, зажимал ими самый мелкий шурупчик...
На следующее утро, когда Сергей Иванович, стоя на козлах, зашивал фронтон, внизу снова раздался знакомый тоненький голосок:
