«Мадам, – изрек дедушка Шадделей, – вы мне не подруга».
Подумать только! – приговаривали они. «Мадам, вы мне не подруга». Старый сноб. Расхаживал, вздернув голову, как гусак на выставке. А еще был случай – слег он с простудой, и другая соседка, женщина из низов (это он сам так выражался: «из низов»), оказалась настолько добра, что принесла ему супу. А он, сидя у дочери на кухне (даже не имея собственной крыши над головой), парил ноги и, по сути, уже дышал на ладан, но даже не соизволил обернуться и предоставил дочери рассыпаться в благодарностях. Ту женщину он презирал, потому что говорила она с ошибками и ходила без зубов.
– А сам-то! У него к старости ни одного зуба не осталось!
– Таракан заносчивый!
– Как пиявка к детям своим присосался.
– Гордыня и тщеславие. Вот его суть.
Но рассказывая со смехом эти истории, они сами раздувались от гордости, ворковали, как пташки. Им было приятно, что у них такой дед. Они понимали, что хамить людям другого круга возмутительно, что кичиться собой нелепо, в особенности если у тебя у самого беззубый рот, но в каком-то смысле дед вызывал у них восхищение. Да-да. Они восхищались, что он оскорблял трудягу-почтмейстера, хотя тот не принимал его всерьез; что он заносился перед соседями, демократически настроенными гражданами Канады, хотя и те не принимали его всерьез. (Ой, бедолага, сокрушалась беззубая соседка, не признал меня, да что с его взять.) Вероятно, их даже восхищало его решение существовать за чужой счет. Джентльмен, твердили кузины. Отзываясь о нем с иронией, они тем не менее были в восторге от своего деда.
Я этого понять не могла – ни тогда, ни позже. Во мне слишком сильна была шотландская жилка, отцовская кровь. Мой отец даже мысли не допускал, что есть люди ниже – или выше – его. Поборник равноправия, он не имел привычки, как сам говорил, «прогибаться», заискивать или кичиться и держался с каждым как с ровней. Это же правило усвоила и я. Впоследствии мне случалось задумываться, не была ли такая позиция следствием парализующей осмотрительности, а не только благородных принципов; не скрывалось ли у нас в глубине души нетронутое и непобедимое чувство превосходства, какое и не снилось моей маме и ее кузинам с их невинным снобизмом.
Получив много лет спустя письмо из Англии, от семейства Шадделей, я не придала этому особого значения. Написала мне дама преклонных лет, работавшая над составлением генеалогического древа. Значит, в Англии действительно существовал такой род, и его представители не чурались своей заморской ветви, а, наоборот, стремились ее разыскать. Мой прадед был им известен. В генеалогическом древе стояло имя: Джозеф Эллингтон Шадделей. В книге записи актов гражданского состояния его род занятий был обозначен как «подручный мясника». В 1859 году он взял в жены Хелену-Розу Армор, служанку. Значит, и вправду женился на горничной. Но карточный долг в Оксфорде был, видимо, из области домыслов. Неужели джентльмены, исключенные из Оксфорда, поступали в подручные к мясникам?
Мне подумалось, что, останься он рубить мясо, его дети могли бы окончить университеты. Он, вероятно, стал бы зажиточным горожанином в Форк-Миллсе. В письме ни слова не говорилось ни о родстве с семейством Чамли, ни о полях осоки, ни о Вильгельме Завоевателе. Нашими предками были честные труженики: домашняя прислуга, ремесленники; то тут, то там попадался торговец или фермер. На каком-то этапе меня бы это неприятно поразило; я бы отказалась верить. В другое время, много позже, когда я взялась срывать маски и развенчивать иллюзии, меня бы охватило торжество. Но в момент получения письма все это было мне просто безразлично. И Кентербери, и Оксфорд, и Чамли почти выветрились из памяти, равно как и самая первая Англия, о которой я узнала от мамы: древняя земля рыцарства и гармонии, конников и хороших манер (притом что дедовы манеры не выдержали испытания суровыми буднями), Симона де Монфора[1] и Лорны Дун[2], и гончих, и замков, и Шервудского леса – свежая, пасторальная, традиционная, учтивая, вечно желанная.
А кроме всего прочего, у меня открылись глаза после приезда маминой кузины Айрис.
