Айя хорошо помнила тот день: они жарили шашлыки и праздновали начало весны. Это было еще до того, как мама начала много спать, а их жизнь стала такой тяжелой.
Рядом с фотографией был дневник Зияда — простой блокнот в черной обложке. Зияд любил писать от руки, хотя это было намного дольше, чем надиктовывать текст на планшет. Он говорил, что ему нравилась материальная сторона письма, то, как чернила ложатся на бумагу, как медленно движется по листу ручка. Он никогда не любил технологии, не доверял им.
Отец настаивал на том, чтобы никто не трогал вещи Зияда, чтобы все выглядело так, словно Зияд вышел ненадолго купить овощей и скоро должен вернуться. Вопреки голосу разума, Айя взяла дневник и открыла его на последней странице. Она прочитала последнюю запись, сделанную его аккуратным почерком. Он написал это за день до смерти:
У стариков есть традиция рассказывать устные предания о Палестине, чтобы сама Палестина никогда не умерла. Но могло ли случиться так, что они поняли, как с помощью этих историй можно лишить нас свободы? Ведь правда о коллективной памяти состоит в том, что она не может передаваться только хорошим людям. Рано или поздно доступ к ней получат и самые скверные представители человеческого рода…
К ней снова вернулось состояние удушающей тяжести. Она закрыла дневник и побрела прочь из комнаты.
Закрыв за собой дверь, Айя вошла в ванную. Она долго рассматривала в зеркало свое усталое лицо и снова подивилась тому, как быстро исчез большой порез на лбу. Она открыла кран и начала чистить зубы и не сразу ощутила скрипящий на зубах песок и привкус земли на языке. Айя выплюнула пасту. Она заметила, что вода, которая текла из крана, была бурой, она с шумом изрыгалась из крана, оставляя коричневые кляксы на белой фарфоровой раковине.
— Баба! — Айя выскочила из ванной и побежала по коридору. Отец с сонным видом выглянул из своей комнаты. — Из крана течет коричневая вода!
Отец пошел за ней в ванную. Она оставила кран включенным, но вода, которая текла из него, была чистой и прозрачной.
— Честное слово, она была коричневой! — Айя поймала взгляд отца. — Клянусь, я это не придумала.
Отец вздохнул и потер лоб.
— Айя, что происходит?
Одного взгляда на отца было достаточно, чтобы поток слез, который она сдерживала где-то глубоко, вырвался наружу.
— Я скучаю по нему, — сказала Айя.
Отец прижал ее к себе.
— Я знаю, хабибти, — прошептал он ей на ухо.
Той ночью Зияд снова появился в ее сне. Они сидели на поляне на вершине горы. Она узнала открывавшийся оттуда вид — именно на этом месте был сделан снимок, когда они вчетвером сфотографировались на горе Кармель. Зияд говорил медленно, уверенно, трогая босыми ногами стебли травы.
— Все кажется таким спокойным. Даже представить себе невозможно, что мы несемся через Вселенную на безумной скорости.
— К чему все эти загадки? — спросила она.
— Я просто хочу сказать, что иногда все бывает совсем не таким, как тебе кажется. Ты ведь знаешь, чему нас учили в учебниках истории. О том, как мы освободили Палестину, как с оккупацией было покончено? — Айя кивнула, и он продолжил: — Так вот, эта оккупация довольно продвинутая. У них есть все эти технологии… позволяющие контролировать и порабощать. И Газа, наш дом, стала чем-то вроде лаборатории для экспериментов.
— Но это все в прошлом… — Она сорвала темно-синий цветок и положила его на ладонь. — Мы освободились. Оглянись по сторонам. Мы свободны.
Зияд усмехнулся.
— Ты же знаешь нас, арабов. Мы находимся в ловушке того идеализма, который внушает нам память предков. Эта хранимая в веках память окружает нас, словно вторая кожа.
Зияд сорвал травинку и стал отдирать от нее листья до тех пор, пока не остался тонкий стебелек, который он раздавил в пальцах. Айя молча наблюдала за ним. Казалось, он был зол, и эта ярость была намного сильнее привычной подростковой вспыльчивости. Этот гнев был мрачнее и глубже, чем все, что ей доводилось видеть. Она видела, как он проступал сквозь черты его лица, как все тело излучало его.
Он бросил смятую травинку за спину и наконец посмотрел на нее.
— Мы — лишь очередное поколение, живущее в плену ностальгии своих родителей.
