«Воспоминания коннозаводчика» завершаются с окончанием первого трехгодичного тюремного срока, который отбыл Бутович. А почему и как, выйдя на свободу, он, спустя пять лет, опять подвергся репрессиям, Яков-Иваныч не рассказал, и Попов с Румянцевым ничего на этот счет не сообщали. Они, однако, вспоминали, каким Яков-Иваныч вышел после первого ареста и трех лет тюрьмы.
«А где же князь Мышецкий?» – взялся он расспрашивать об одном из тех, кто своими доносами добивались его заключения. «Князь в Зоопарке», – отвечают. «Там ему и место!» – демонстративно, чтобы слышали все, провозглашает Яков-Иваныч. Вспоминая об этом, друзья, по своему обыкновению, повторяли интонацию, с которой это было сказано. Изображала она презрение.
Как повел себя Бутович, очутившись на свободе и посетив собственный, ставший государственным, Музей коневодства? Стал критиковать музейных работников. Он не обвинял их политически, он сделал замечания по экспозиции. Так-то оно так, но в то время из всякой профессиональной критики делались выводы политические.
Осталось неизвестным, чем в музее ответили Бутовичу на его критику. Но, видно, из тюремных стен Яков-Иваныч не вышел другим, каким, по его же словам, вышел, отсидевший восемь месяцев В. О. Витт. Владимир Оскарович после тюрьмы, отстранившись от практической деятельности коневода-селекционера, занялся историей и теорией коннозаводства. Но и на теоретической почве чуть было не столкнулся – политически! – с Лысенко, и предпочел противоречий с последним не обострять. Князь Мышецкий, удовольствовавшись местом в зоологическом саду, вовсе оставил лошадей. А Бутович, выйдя из тюрьмы, стал снова бороться за авторитет в той области, где чувствовал себя знатоком. Но его ненавистники остались на своих и даже более ответственных постах там же – в коннозаводстве.
В 1937 году, незадолго до второго ареста Бутовича, с ним не побоялся вести переписку тогда ещё молодой московский зоотехник В. О. Липпинг. А в 60-х годах он, уже признанный авторитет, мне показал полученное им от Бутовича письмо. Письмо само по себе свидетельствует: не числился Бутович, даже несмотря на его знакомство с Троцким, уж в таких «врагах народа», что с ним не то что вести переписку – подумать о нём было бы страшно. Писал Бутович Липпингу из Щигров, славных нашим тургеневским «Гамлетом». В какой же глуши схоронился бывший политический узник! С Липпингом Бутович обменивался мнениями о «буцефалах» – лошадях с утолщениями на лбу, напоминающими рожки. Кроме того, Яков-Иваныч просил молодого корреспондента пойти в редакцию полного собрания сочинений Толстого и взять рукопись, которую он туда отправил (та самая, что стала известна крупному специалисту по Толстому, и тот использовал без сноски на источник обнаруженные Бутовичем сведения о реальном Холстомере).
Бутович, как видно, все-таки продолжал писать о лошадях, и это означало политику. Нет, не в глазах молодого энтузиаста-зоотехника, а давних недругов Яков-Иваныча. Вот кто мог посоветовать соответствующим инстанциям вмешаться, чтобы фамилия Бутович уж больше никому не попадалась на глаза.
* * *
«Яков-Иваныч резко одергивал называвших его «товарищем Бутовичем». Я слышал, как отвечая на вопрос анкеты, он с некоторым вызовом бросил на всё помещение: «Сословие? Дворянин, конечно».
Олег Волков. Погружение во тьму. Из пережитого.
Литературного патриарха нашего времени, Олега Васильевича Волкова, который некогда оказался с Бутовичем в одной и той же тюрьме, я знал довольно хорошо. Олег Васильевич поведал о Яков-Иваныче то, что, в основном, подтверждается сказанным у Бутовича, но тут же проскальзывает оттенок легендарности.
В самом ли деле Яков-Иваныч одергивал, да ещё резко, услыхав «товарищ Бутович»? Коннозаводчик настаивал на своем понимании породы, дворянин не отрекался от своей социальной принадлежности (что делали, как он о том говорит, его враги «из благородных»). Перед «товарищами» Бутович, случалось, держал себя с вызовом, однако советовал людям своего круга не обращаться с тем же словом легкомысленно.
Всё же сокамерник-писатель, принадлежавший к той же среде, что и Бутович, запечатлел основное в облике и поведении Яков-Иваныча: «В Бутовиче были все приметы русского барства». Прежде всего это «сознание собственного достоинства». Но в том числе, и «вскормленное вековыми привычками себялюбие». Наблюдения Волкова подтверждает сам Бутович. Как талантливый писатель, он с художественной выразительностью воссоздал собственный облик, не исключая и того, что Волков назвал искренней эгоистической забывчивостью и простодушной бестактностью.
