По возвращении в Венецию Байрон прежде всего начал заботиться о том, чтобы уладить финансовые дела в Англии, уплатить долги и спокойно жить за границей. Только «неотложная и срочная» необходимость, говорил он Киннэрду, заставит его вернуться на родину. Байрон говорил об «обязанности срочно избавиться от Ньюстеда без дальнейшего промедления именно этим летом и любой ценой…». Стремление продать поместье не было продиктовано недостатком в деньгах, потому что теперь литературная деятельность приносила Байрону стабильный доход. Меррей заплатил ему 2000 фунтов за третью песнь «Чайльд Гарольда», «Шильонского узника» и другие поэмы, а впоследствии еще шестьсот гиней за «Манфреда» и «Жалобу Тассо».
Двусмысленные письма Августы ослабили желание Байрона вернуться на родину. Она казалась испуганной, или, возможно, чье-то зловещее влияние бросало тень на ее любовь к брату. Он написал: «Я получил все твои письма, полные горя, загадок и уныния, однако, несмотря на это, мои чувства остаются прежними, хотя я никак не могу понять, что является причиной твоего настроения: разбитое сердце или боль в ухе, и чему обязаны твои грустные и загадочные предчувствия: романам Каролины Лэм, свидетельствам миссис Клермонт, великодушию леди Байрон или чему-либо другому…»
Чтобы избежать жары и испарений каналов, Байрон на полгода взял в аренду виллу Фоскарини на левом берегу канала Брента в Ла-Мире, деревне, расположенной примерно в семи милях от устья реки, в Фузине, на берегу Венецианской лагуны. Вилла, стоящая на пыльной дороге в Падую, представляла собой большой квадратный дворец, бывший монастырь, превращенный в палладианский особняк семьи патриция Фоскарини в начале XVII века. Марианна Сегати также приехала сюда, поскольку поблизости жили ее друзья. К 14 июня Байрон поселился в огромном дворце. Больше всего его привлекало то, что он мог держать там лошадей и ездить верхом, когда ему захочется.
Свободный от городских развлечений, Байрон вновь вернулся к литературе. Меррей тянул с изданием «Манфреда», опасаясь общественной реакции на еретические и смелые взгляды и слишком очевидное сходство героини Астарты с сестрой Байрона. Байрон тоже беспокоился об этой поэме, хотя и по другой причине. Он излил в ней всю душу, отдал все внутренние силы, хотя и не пришел к какому-либо определенному философскому заключению относительно метафизических проблем, давно волновавших его. Худшие опасения Меррея подтвердились, когда 16 июня в лондонской газете «Дэй энд нью тайме» появились критические статьи по поводу «Манфреда» с указанием на автобиографичность поэмы. К счастью, большинство критиков воздерживались от комментариев на запрещенную тему инцеста и в основном высказывались о религиозных взглядах автора.
Тем временем в часы досуга в пустом дворце Байрон начал описание своих римских приключений. К 1 июля он подготовил набросок четвертой песни «Чайльд Гарольда», состоящей примерно из тридцати строф. Его герой начал свое странствие по Италии не с Рима, а с Венеции, чьи скорбные развалины как нельзя лучше гармонировали с общим духом поэмы. Песнь начиналась знаменитой строчкой: «Я был в Венеции, на мосту Вздохов». От письма Байрона отвлек приезд Льюиса, с которым он на неделю отправился в Венецию. Их беседа пробудила в душе Байрона ностальгию по веселому лондонскому обществу, и он написал Муру: «Ах, мы слышали полуночный бой часов!»
Несмотря на поездку в Венецию, 20 июля Байрон завершил песнь, состоящую из ста двадцати шести строф. Поэма представляла собой не только панораму итальянских впечатлений и путешествия в Рим, но и, как обычно, историю чувств и внутренней борьбы автора. Когда наконец на семьдесят восьмой строфе герой вернулся в Рим, то Байрон дал волю своему воображению и красноречию:
Рим! Родина! Земля моей мечты!
Кто сердцем сир, чьи дни обузой стали,
Взгляни на мать погибших царств – и ты
Поймешь, как жалки все твои печали.
(Перевод В. Левика)
Однако больше всего его тронул рассказ о легендарном фонтане Эгерии, где разыгрывалось действие драмы о Нуме и нимфе. Это был фонтан любимого римского поэта Байрона, Ювенала. Бессмертные мечты, пробужденные легендой о любви человека к богине, поправшей жалкие рамки бренного человеческого бытия, вызвали из-под пера Байрона пронзительные строчки «Чайльд Гарольда»:
