29 апреля Байрон прибыл в Рим, где его встретил Хобхаус, который неделями прилежно изучал памятники старины и был готов служить другу проводником. Байрон снял комнаты, вероятно в пансионе на Пьяцца ди Спанья, 66, почти напротив дома, в котором Ките провел последние дни четыре года назад[22].
Увидев исторические развалины и окружающий пейзаж римской весной, Байрон мысленно вернулся к приятным верховым прогулкам, которые совершал с Хобхаусом в окрестностях Афин. К счастью, он привез с собой верховую лошадь, потому что ходить пешком по знаменитым римским холмам ему было тяжело. В письме к Меррею от 9 мая Байрон с радостью сообщал: «Рим, древний и современный, лучше Греции, Константинополя и многих других городов, по крайней мере та часть, которую я видел. Но сейчас не могу описывать, потому что мои первые впечатления всегда сильные и запутанные, а память извлекает лучшее и приводит их в порядок, перемешивая их, хотя от этого они могут становиться менее яркими». Ошеломленный древним великолепием, Байрон все видел и запоминал, чтобы несколько недель спустя начать четвертую песнь «Чайльд Гарольда».
В Риме было полно англичан, и Байрон старался избегать их. Однако за ним наблюдали англичане, собравшиеся у собора Святого Петра. Среди них была леди Лидделл, подруга леди Байрон. Ее объял ужас, и она приказала дочери опустить глаза. «Не смотри на него, на него опасно смотреть».
По просьбе Хобхауса Байрон в Риме позировал датскому скульптору Бертелю Торвальдсену. Увидев готовый бюст, Байрон произнес: «Совсем не похож на меня: мое выражение лица более несчастливое». Позднее Хобхаус написал Меррею: «Я предложил, чтобы на голове у него был венок, но поэт испугался, что его примут за короля или императора…» Байрон сказал: «Не хочу, чтобы мою голову украшали, как рождественский пирог, остролистом, тресковой головой и укропом или какими-то чертовыми водорослями, которые слепил скульптор. Похоже, вы хотите, чтобы я стал похож на шута». Байрону казалось, что бюст выглядит неловко и в нем есть что-то «посмертное», но в то же время он гордился тем, что еще при жизни его увековечили в мраморе[23].
В 1812 году Байрон стал свидетелем публичного повешения убийцы премьер-министра Спенсера Персиваля, а теперь, за день до отъезда из Рима, он увидел чудовищную и жуткую сцену казни трех грабителей с помощью гильотины. «Увидев казнь первого преступника, я покрылся холодным потом и так задрожал, что едва мог держать бинокль (я был близко, но, как и все, хотел видеть происходящее во всех подробностях); казнь двух других – как быстро человек становится равнодушным! – не произвела на меня, даже стыдно признаться, такого впечатления, хотя, если бы мог, я спас бы их всех».
Перед отъездом Байрон получил письмо от Шелли, в котором говорилось о «маленьком существе, которое мы, поскольку не имеем права окрестить по-христиански, называем Альба, что значит «рассвет»… Как ты собираешься поступить в отношении этой маленькой девочки?». Но у Байрона не было никаких планов, и он написал Августе: «Я несколько озадачен, как мне теперь поступить с этим новым творением… Но вероятно, я пошлю за ней и помещу ее в венецианский монастырь, чтобы она стала хорошей католичкой и, возможно, монахиней, что так необходимо в нашей семье. Говорят, она очень хорошенькая, с голубыми глазами и темными волосами, и хотя я никогда не любил и не притворялся, что люблю ее мать, но в случае вечной войны и вражды со стороны моей законнорожденной дочери Ады мне необходимо существо, на которое я смогу возлагать свои надежды. Я должен кого-нибудь любить в старости, и, возможно, волею судьбы это несчастное маленькое существо станет великим и единственным утешением, в отличие от отпрыска этой дурной и лицемерной женщины, носящей и позорящей мое имя».
28 мая Байрон вернулся в Венецию, где его с восторгом встретила Марианна. Поездка по Италии и события, произошедшие в Риме, а также только что полученные вести из Англии еще больше укрепили Байрона в мысли о том, что ему не суждено вернуться на родину. Его судьба – быть изгнанником.
