Сквозь тувинский сентябрь медно-бурый,
мёртво-белый монгольский октябрь
месяц тает оранжевой буквой,
кровь роняя, ползёт на культях.
Волки воют да коршун ныряет
каплей с лиственницы — и ввысь.
Караганниковыми волдырями
лбы долин оплелись.
Вьюжный сумрак позёмковым утром
иссечён, отползает к тайге.
Тень раскачивающаяся: Унгерн
спит в седле, возвращаясь к Урге.
Нездорово качается. Тает
конский след под позёмкой. Знобит.
Ржавый серп очарованной стали
изготовлен для новой косьбы.
Что пугаешь меня, Роман Фёдорович,
жилы тянешь у жухлой степи?
Я-то знаю, тому уж за восемьдесят,
как отпел тебя Новосибирск,
как засыпал сентябрьскими листьями,
гвоздь свинцовый в затылок забил.
Что ж ты едешь, качаясь, под лиственницами,
в бурку кутаешься — знобит?
Тюркских каменных баб узкоглазие,
скулы — тени от чаш,
ус закручен, и перстень со свастикой,
и затылок в лучах.
Усмехается спящий. Под пуговицами
в рёбрах ветер. Костры.
Жар вливали стеклянными пулями
в гоминьданские рты.
Как отрубленные выкладывали,
а безглавые — с кручи, скользя,
как, нахлёстывая, по кладбищу,
по своим, убегал Чу Линьцзян,
как по скалам с волками да коршунами
твой расплясывался вороной —
расписался свинцовыми прочерками,
Махагалой, войной.
Что-то утро уж слишком туманное.
У палатки стою.
Тает чёрный главнокомандующий
там, в тумане, на юг.
Гуси строем летят с Убсу-Нура,
как резервная четь.
Солнце выплеснулось над юртами
красной конницей. Чьей?
Дым расходится, утренний, пасмурный,
до небесных нетающих льдов,
над хрущёвками Улан-Батора,
над барачным конвоем Кобдо.
Месяц грянулся оземь, не узнанный.
Синий иллюминатор горит.
Укорачивается тень Унгерна,
поворачивающая в Кок-Тенгри.
