Литерный А. Спектакль в императорском поезде - страница 53

Шрифт

Интервал

И, гол, на площади широкой

вздымался камень одинокий.

Он плыл один средь мёртвых вод

без змея и коня. Исход

свершался. Там, в ночи беззвёздной,

над сводом мира, в вышине

скакал багровый всадник бледный

на неподвижно-злом коне.

Тогда по площади Сенатской

прошли походкою солдатской.

Подковки по камням. Раз! Раз!

Двенадцать кожаных бушлатов.

Двенадцать кованых прикладов.

Двадцать четыре ямы глаз.

Вприпрыжку спереди и справа —

тринадцатый: троцкист Гордон,

студент, еврейский мальчик. Он,

как жребий, вытащен причудой

судьбы, из пустоты на свет.

Он их ведёт. Ему Иудой

сегодня быть. Прошло пять лет

с тех пор, как он пришёл послушать

Кокошкина: тот им читал

курс права. Ученик мечтал

весь мир насилия разрушить,

оковы зла разбить. Теперь

с бумагой от Петросовета

идёт учителя-кадета

арестовать. Вот эта дверь.

— Семь тридцать. Сверим.

(Тьма такая,

и спит предутренняя дрожь.)

Клац-клац по камушкам.

— Войдёшь

в парадное, не зажигая,

И что есть силы в двери. Ты —

направо, ты и ты — налево.

Ну, с Богом. Чёрт. —

Из пустоты

на свет — как в зал из киноленты.

Чу, тишина. И — бум-бум-бум

в железо.

— Кто?

И выдох:

— Боже!

— Откройте именем… — Слов больше

не разобрать. Брань, топот, шум.

И вдруг затихло. Встали. Охнул

паркет. Тень. Тяжесть на плечах

как бронзовая. И печать

далёкого рассвета в окнах.

III

Печаль больничная, сиделка.

Дверь. В коридоре до утра

тень, милосердная сестра

над лампой наклонясь, светлела.

Фитиль-двойник за ней следил.

Под стенкой часовой ходил,

притоптывая от мороза.

Целебный луч до дна, до мозга

входил в глаза.

И думал он:

«Как странно этот мир сплетён!

Вот ровно сорок дней, как замер

шум за окном. Конвой. Со дна

мы всплыли в желть тюремных камер.

И вдруг — больница, белизна…

Какая ясная луна

сквозь эти тучи проступила!

И вся-то жизнь светла, ясна,

как лучик, падающий на

вот эти белые простынки.

Бесшумный в колбе часовой,

бесшумные несутся воды.

Всё, всё, что нужно мне, — свободы

сияние — передо мной

в стекле двоящемся. Вон куцый

щенок прижался у стены.

И больше ничего: войны,

знамён, декретов, революций.

Смешно! Какая злая чушь

меня бессилием томила!

Но я освободился! Мимо!

Я жив! Я вечности учусь.

………………………..

Я знаю, жду: меня убьют.

Сегодня, завтра… Скоро. Сколько

осталось ждать ещё? Но скоро.

Сегодня, может быть. Минут

в ладони горстка. Да, сегодня

меня убьют. Меня! За что?

За то, что жив. Дышу. За то,

что так люблю себя. Погоня

бессмысленная. Плакал, мал,

и мама гладила. За то, что

жил, сам себя не понимал —

я не имею права. Точка».

Разделся, сел. Придвинул стул.

Подумал. Снял пенсне. — Во имя

Отца и Сына… Сохрани мя… —

И не договорил. Заснул.

Он спал. Луна ещё сквозила.

На тонком личике легло

сиянье от окна. Легко

дышал. И ветка егозила

меж рам. Забавно так во сне

подёргивался усик: жалко

и всё ж воинственно. Дрожало

на тумбочке стекло пенсне.

Вошли. Встал сторож. Двери. Шаг.

По лестнице. Клевок подковок.

Прикладов бряк. Шинель. Бушлат.

Опять шинель. Хруп-хруп. Подкоркой

почуяно: вон там. Толчки

в гортань. Второй направо. Двери

рывком. Над лампочкой зрачки

огромные. Сиделка. Две их:

тень, в угол вжавшаяся. Стой,

паскуда! К стенке! На-ка, вытри!

Шум. Выкрик Шингарёва: «Что

вы, братцы, делаете?» Выстрел.

Ещё. Шум. Хруст. Нелепый хрип.

Шаги. Всё ближе. Двери, двери.

И не проснуться. Раз. Два. Три.

Считай ещё. Четыре. Ветер.

Не вырваться и не вздохнуть.

И не проснуться. Перегаром

дохнуло. Звон над Петроградом.

И — выстрел. В голову. И в грудь.

Про анархистку Марусю Никифорову

Мария Никифорова, более известная как Маруся, — революционерка, уголовница, художница (член Пролеткульта), соратница Нестора Махно и предводительница боевых анархистских отрядов, наводивших ужас на обывателей южнорусских городов. В 1919 году, поссорившись и с большевиками, и с эсерами, и с анархистами, и с Махно, пробралась в деникинский Крым, дабы там вести террористическую борьбу против белых. Была опознана, схвачена вместе с другом, тоже свободным революционером Витольдом Бжостеком, и, по сведениям, не поддающимся проверке, повешена в Севастополе в сентябре того же года. Прожив тридцать лет, она ничего не оставила по себе, кроме легендарного образа: то ли героиня, то ли фурия, то ли красавица, то ли чудовище, то ли девочка, то ли мальчик… Верхом или на тачанке, в папахе и кожанке, с дымящимся маузером в маленькой, почти детской руке… Аллегория революционного раздолья и смерти.