А по мне – мышеловка весь мир,
и в окне не луна, брат, а сыр!..
Этюд
В вагоне вечерней электрички,
забившись в угол,
беззвучно-горько плакала
пьяная бомжиха без возраста,
которую торопливо-брезгливо
обходили утомлённые
за день пассажиры…
И вдруг я, потрясённый, увидел,
как из её глаз
по обветренным, несвежим щекам
катились
кристально чистые слёзы,
озаряя своим неземным сиянием
и этот одинокий,
всеми обойдённый угол вагона,
и всю равнодушную,
летаргически-сонную
массу пассажиров
спешащей на закат электрички.
Романс из юности
Тихо листва легла,
словно пасьянс осенний,
дождь шелестит едва,
словно сеанс последний.
Снегом листвы пасьянс
к вечеру припорошен,
был у нас в жизни шанс,
был да остался в прошлом!
Сколько мне у окна
ждать тебя на смех людям,
знаешь, у нас «кина»
больше с тобой не будет!..
Спет городской романс,
голос в слезу сорвался,
был у нас в жизни шанс,
но – дуракам достался!
Памятники
1.
Кибиров пишет для Гандлевского,
Гандлевский пишет для Кибирова,
и оба пишут для Кенжеева,
для Бунимовича, Иртеньева,
для Рубинштейна, Кублановского,
а те – по кругу! – для Гандлевского,
само собою – для Кибирова
(Кибирова, а не Киркорова!),
для Бунимовича и далее –
и далее (см. по списку)...
И эти все нерукотворные –
главою непокорной памятники
вознесены (прости им, Господи!) –
превыше Бродского столпа.
2.
Нет слуху на Руси и нет ажиотажа,
как будто прикусил
всяк сущий свой язык,
лишь гордый внук славян
так их назвал, что даже
не может повторить
и друг степей калмык!..
Нет, эти не помрут!..
Они в заветной лире,
как в мавзолее вождь, –
живее всех живых,
и славны будут всласть,
доколь в подлунном мире
жив будет хоть один из них.
Маргиналии
Незнаменитым быть тоскливо,
не поднимает это ввысь,
приходится хранить архивы,
над рукописями трястись.
Подлец, кто посетил сей мир
в его минуты роковые,
его не звали всеблагие,
а он припёрся к ним на пир!..
…Звезда пленительного счастья –
всех одурачила она,
и на обломках прежней власти
одних Чубайсов имена!..
Поэты – траурные клячи!
Не вам сей мир принадлежит,
от вашей истины ходячей
его давно уже тошнит.
Пришли, прошли, не оглянулись,
чтоб воду в ступе не толочь,
шумел камыш, деревья гнулись
и день и ночь, и день и ночь...
* * *
Всё врут календари –
доверия к ним нет,
и зеркала, увы,
испортилися тоже,
одни про возраст нам
несут какой-то бред,
другие вместо лиц –
показывают рожи.
Я дни календарей
назад перелистал –
и всё, что позабыл,
вернулось ярко, звонко,
и там, на дне зеркал –
не старческий оскал,
а солнца первый луч
и чистый взгляд ребёнка.
* * *
Такая убываемая,
как свет в окне,
о жизнь незабываемая, –
тревожно мне…
То лёд, то жар в груди моей,
от них – беда,
пути неисповедимые
ведут – куда?..
Что точно гарантируется
в последний час –
душа катапультируется
одна, без нас…
Невиданная, неведанная,
одна, тайком, –
узнать бы только – в небе она
грустит о ком?..
* * *
Вл. Коробкову
Рассвет всё тот же и закат,
всё тот же иней в ноябре,
но что-то всё-таки не так,
и ходики идут не в такт,
и новый шрам в календаре.
С уходом драгоценных, тех,
кто дорог был и был любим,
уже не будет прежним смех
без них, и листопад, и снег,
весь мир становится другим.
Ушли они, и мы живём,
как будто сразу в двух мирах,
как будто сразу в двух морях
одновременно мы плывём,
болтаясь в двух календарях…
Прощаясь, мы простили всех,
лишь не простили мы себя,
зачем без них нам этот снег,
и листопад, и грех, и смех!..
Но тайна велика сия!..
* * *
Листья тихо облетают
в парках и садах,
лица грустно исчезают
в тёмных зеркалах.
Ветер листья набивает
в золотой возок,
время лица забывает,
как в часах песок.
Листья-лица, листья-лица,
огоньки в золе,
ничего не повторится
с нами на земле…
* * *
Дорогу мне
перелетел кузнечик,
и – в городе –
напомнил вдруг о том,
что где-то есть река,
трава и детство.
