— Ах, это ты племянник!
— Да, я все сделал, подтвердил.
— Умница. Как провел время? Ты сейчас звонишь от Вирсова?
— Да. Собираюсь домой.
— Ага! Я как раз сейчас смотрю «Танцевальное шоу» — такие хорошие детки. Еще чуть-чуть и я сам пущусь в молодой пляс, — в трубке послышался скрипучий старческий смешок, а затем короткие гудки.
Вадим почувствовал, как его грудную клетку облизывает неприятное жжение. Вряд ли кто-то мог даже вообразить те отвратительные выкрутасы, которые стояли за этими безобидными словами, на первый взгляд казавшимися простым вздохом о неотвратимости. А если бы кому-нибудь стало доподлинно известно, о чем шла речь, этот человек, вероятно, не поверил бы, пока ему не представился случай, увидеть все собственными глазами. В телевизионном шоу показывали соревнования молодых танцевальных пар, и даже если дядя бывал очень усталым, насмотревшись на молодежь, приходил в такое возбуждение, что все его тело пронзала конвульсивная дрожь, а губы дергались и порывисто ловили воздух. С ним бог весть что творилось! Он поднимался из кресла и, охваченный безумным экстазом, начинал коряво выплясывать, выделывать руками пассы, стучать ногами, а иногда даже нестройно подпевать омерзительно дрожащим старческим голосом.
Когда Вадим впервые это увидел, он спросил дядю, что с ним такое происходит и не сошел ли тот с ума. «Мне плевать, — отвечал дядя, — поймешь, что к чему, когда станешь таким стариком, как я»…
…Вадим шел мимо кладбищенского забора; теперь в воздухе еще сильнее пахло озоном, и лишь это затянувшееся предвестие, казалось, сдерживало грозу, но еще чуть — и последняя балка, подпирающая ненадежную крышу, корчась от боли и обвиняя огромные массы, проломится, уступив им, — на город обрушатся несметные водяные потоки. Он совершенно не думал о необычайном приключении, случившемся с ним только что, — перед глазами у него рождалась иная картина, заставлявшая похолодеть каждый лоскуток кожи. Он представил себе, как этот безумец совершает все необходимые приготовления к своему странному ночному танцу: снимает с себя всю одежду, тщательно сбривает щетину, но на этом не останавливается, а избавляется еще и от бровей и каждого волоска на дряблом теле, ножницами остригает голову… и только тогда удовлетворенно хмыкает и идет смотреть телевизор… Эта картина показалась ему настолько реальной и так страшна стала всему его существу, что он вздохнул с облегчением, когда через пять минут войдя в антикварную лавку и поднявшись на второй этаж в комнату дяди, обнаружил, что тот пляшет и дергается абсолютно одетый и никаким метаморфозам свое тело не подвергал. Его подбородок расписывал в воздухе голубоватые восьмерки, и как только дядя открыл рот, чтобы запеть, сбросил с себя мутную капельку пота.
Окно позади было настежь распахнуто, и Вадим знал: если дядя устанет и запыхается, то сядет передохнуть прямо на раму, а из-за плотной шторы будут торчать только две половинки его худых икр; вяло подергиваясь, точно два пингвиньих крыла, они так и не смогут унять в себе конвульсию танца, пока дядя снова не встанет на ноги.
— Ах, как же это славно! — подморгнул он племяннику.
Вадим подошел к окну и встревожено перегнулся через раму.
— Что случилось?
— Когда я подходил к магазину, видел на улице каких-то подозрительных ребят. Возможно, они хотят залезть к нам. Понаблюдай из окна, хорошо?
Дядя остановился и тоже посмотрел на пустынную улицу. Не увидев ничего, он снова повернулся к телевизору и принялся повторять пассы.
— Конечно, послежу.
Вадим перевел взгляд на бутылку крепкого ликера, стоявшую возле дивана.
— Если тебе вздумается выпить, смотри сильно не горлань.
— Не учи меня. Иди спи.
— Как скажешь. Спокойной ночи, — попрощался он.
