Он досадовал.
II
На следующий день он стоит перед включенным телевизором; полувытянув руку, в которой зажат пульт.
Фильм должен начаться с минуты на минуту.
Последние секунды рекламного ролика… светлеет первая сцена фильма. Он различает солнечный диск, размытый (не то от пока еще не прояснившегося экрана, не то от неясного, облачного неба) — нарождающаяся заря над неясными, краетемными громадами… это…
«Руины? Как я мог забыть о руинах? Дети… играя среди заброшенных руин… — так было написано в анонсе, я совсем забыл, а ведь руины так подчеркивают тайну!..»
Старинная тайна?.. Чехия?.. — они как бы противостоят друг другу, со вчерашнего дня так и повелось, — и снова его начинает мучить смущение.
Но теперь еще эта новая мысль:
«Я забыл о руинах… Я совсем забыл о них! Я не придал им никакого значения — это так странно, неестественно!»
Он отводит взгляд и выключает телевизор…
III
Позже ему не будет давать покоя: почему он так тогда и не посмотрел фильм; почему внезапно выключил телевизор и направился из комнаты.
Этот вопрос будет время от времени всплывать в его мозгу — в течение жизни.
«Вероятно, когда на экране появилось изображение, у меня было точно такое лицо, как у того подростка на картинке возле анонса. Холодное, равнодушное… — как-то придет ему в голову; спустя десятки лет. — И именно поэтому я выключил телевизор… да-да, поэтому и только. Из-за выражения лица, которого не знал и не мог видеть со стороны. Оно возникло внезапно и не из-за чего, как посторонняя маска… Из-за выражения лица самого по себе, не вызванного детскими мыслями… не вызванного тогдашним смущением…
Это уже было не мое лицо, и я отвел взгляд от экрана, в сторону, — как на картинке возле анонса, — и выключил телевизор, останавливая кадр…»
Писатель написал в своем дневнике про сову, из уха которой вылезала другая сова, ослепшая, взъерошенная, — нечто, вроде детеныша, но нет, это была болезнь, выпуклая опухоль.
Сова-«детеныш» не вылезла до конца, но показала лишь свою голову из уха «матери», долгие годы бывшей питательной средой.
Писатель мог сделать из этого рассказ, придать, что называется, форму, — например, начать так: «Однажды сова, сидя на дереве, почувствовала, что в ее голове… как бы это сказать… что-то происходит… какое-то движение… И теперь сове совершенно не хотелось выслеживать мышь, чтобы полакомиться на ужин…», — что-то в таком роде.
Но писатель не стал писать рассказа — потому что все дело было только в нем, в его испуге, который он испытал много лет назад, когда был шестилетним ребенком.
Отец принес из леса раненую сову, в корзине для грибов. И ухаживал за совой дня два, надеясь, что она поправится, — ухаживал, как за ребенком; даже пытался кормить, но она ничего не ела.
Корзина стояла на высоком деревянном шкафу, накрытая покрывалом, и ребенку не было видно совы, а только как отец вставал на маленькую табуретку и откидывал покрывало, чтобы посмотреть, жива ли сова, и ребенок воображал, как она шевелится под темнеющей рукой с посторонней вмятинкой под костяшкой указательного пальца.
(Спустя годы писатель напишет в дневнике неправду: «Когда мой отец гладил сову, мне казалось, что она, а вернее, ее оперение, шевелится у меня во рту»).
На третий день сова умерла.
Смерть обнаружил ребенок: проснувшись утром, он посмотрел на корзину и… вскрикнул. Совиная голова высовывалась из-под покрывала — возвышалась над плетеным бортиком. Глаза были закрыты. Клюв оторочен цепочкой пыли.
Оперенный остаток ночной агонии и желания… посмотреть.
Схема преступления была четко продумана и подготовлена, но, как водится, именно здесь-то и возникло множество дополнительных вариантов, которые, с одной стороны, ставя в тупик, угрожали чуть ли не на самом корню уничтожить наши планы, а с другой могли бы помочь избежать наказания.
Я работаю хаускипером в отеле, что находится в южной части М. и имею в подчинении нескольких уборщиков; одного из них, Халида, я знаю больше, чем остальных, — нас связывает не только работа, но еще и приятельские отношения. Свой человек у меня есть и в городе: это Ашраф, владелец парфюмерной лавки, которому поставляют как цветочные масла, так и многоцветочные и лечебные, вроде Секрета пустыни, Сандала или Франкэссенс, — и все же дела Ашрафа идут пока не настолько хорошо, чтобы он мог просто и спокойно заниматься торговлей.
