«Вы происходите из знатнейшего аристократического рода, - восхищался он, - ваши предки всегда были важными вельможами и военачальниками. Такое имя не должно прозябать в провинции. Напротив, ему надлежит сиять на парижском небосклоне».
- Что ж, я готова подписаться под каждым словом нашего друга, - со вздохом сказала я аббату. - Но меня тревожит, что здесь нет ни одного упоминания о моем супруге. Ведь я замужем, святой отец. Какое место уготовано герцогу дю Шатлэ в этой новой Франции, где правит Бонапарт?
- Именно вы должны выбрать это место, мадам.
- Я? Каким образом?
- Господин министр велел вам передать, что добрая воля первого консула может распространиться даже на то, чтобы направить герцогу дю Шатлэ личное приглашение на встречу. Вы должны сделать все, чтобы герцог принял его… чтобы первый консул не был оскорблен отказом.
- Корсиканец хочет встретиться с герцогом?
- Да. С ним и с Кадудалем. Он готов принять их в Тюильри.
В Тюильри? Это поразило меня. Как можно было понять, Бонапарт сделал своей резиденцией именно Тюильри - более чем двухсотлетний королевский дворец, еще так недавно вызывавший ненависть у парижской черни и подвергшийся жестокому разгрому 10 августа 1792 года. Это придавало словам Талейрана о новом «дворе» особую окраску и, честно говоря, наводило на определенные мысли касательно устремлений удачливого генерала.
- Вот как, корсиканец разместился во дворце французских королей? - спросила я негромко, пытаясь не слишком выдать свое изумление.
- Совсем недавно он въехал туда со своей супругой.
- А другие… консулы? Они тоже получили дворцы?
- Нет. Только первый консул. На то он и первый.
Сказав это, аббат Бернье поморщился и, отдуваясь, недовольно добавил:
- Прошу вас… э-э, прошу вас не называть господина Бонапарта корсиканцем. Вы сделали это уже дважды. Это невежливо. Да и не имеет смысла. Разве родиться на Корсике - означает иметь изъян? Тем более, что нынче он не просто корсиканец, а правитель Франции. Это всем стоит хорошенько запомнить.
Я медленно, не выпуская письмо Талейрана из рук, прошлась по гостиной. Последнюю реплику священника я оставила без внимания. До Бонапарта и его титулов мне не было дела. Но к Талейрану я не могла не прислушиваться. Два года назад он был увлечен мною, почти влюблен… Вряд ли Морис стал бы участвовать в построении ловушек для меня, это слишком мелко для человека его величины. Скорее всего, он лучше всех чувствует, в какую сторону дует ветер, и помогает первому консулу создавать то государство, которое тому желательно создавать. Видимо, взят курс на возвращение дворян во Францию. И мое собственное громкое имя может украсить этот процесс, поскольку звучит громко и олицетворяет саму французскую историю.
Но самое главное - во всей этой картине находилось место для Александра! Сердце у меня начинало чаще биться, когда я сознавала это. Место для моего возлюбленного мужа, отца моих детей, без которого я не мыслила жизни… Его приглашают в Тюильри, чтобы выслушать и что-то предложить! Было бы абсурдом считать, что это обман. Нет, для обмана не нужны такие сложные церемонии, да и возможный отказ Александра не беспокоил бы Бонапарта так сильно в этом случае. Первый консул хочет мира и желает при этом сохранить лицо, что может быть понятнее?
Наверное, довольно уже рисовать портрет Бонапарта одними только черными красками. Роялисты слишком увлеклись, делая из него исчадие ада! Он - не робеспьерист и даже не якобинец. Сказать по чести, вовсе не ему выпала сомнительная честь разжечь пламя революции. Никак не он разгромил королевский дворец Тюильри, казнил короля и гильотинировал тысячи аристократов. В горниле террора он был такой же игрушкой судьбы, как и все мы. И когда провидение вынесло его на самый верх власти, он не имел перед роялистами ни особых долгов, ни особых провинностей, потому что всегда действовал своим умом и полагался лишь на собственные силы. По сути, он подобрал власть из пыли у своих ног… почему бы не оценить благородство, с которым он нынче протягивает роялистам руку дружбы? В эту схему, конечно, не очень-то вписывалось кровавое побоище, устроенное Бонапартом в 1795 году на паперти церкви святого Роха, но мне так хотелось верить в радужную картину, которое рисовало мне воображение, что я в тот момент отметала неудобные детали.
