- Вас повезут в карете. Она уже готова. Вы можете ни о чем не беспокоиться. Республиканцы - не звери, гражданка, и знают толк в вежливости. Неужели у вас не было возможности в этом убедиться?
- О, много раз, - сказала я со вздохом. - В Консьержери и на площади Революции.
Впрочем, по отношению к капитану я слегка кривила душой: он хоть и исполнял свои обязанности, но был достаточно вежлив. Заметив, что своей надменностью я и его настраиваю на такой же лад, я уже мягче спросила:
- Скажите все-таки, что может нам грозить?
- Если Александр дю Шатлэ не смирится и не подчинится требованиям первого консула, вас переведут в тюрьму. А потом, возможно, вышлют в Гвиану.
- Что, и малышей тоже? - вскричала я в ужасе.
- Таков закон, гражданка.
Я прокляла в душе и этот закон, и Директорию, которая его приняла, и нынешнее правительство этих трех дурацких консулов. Мне вспомнились слова Александра: в случае опасности он советовал разыскать Фан-Лера и рассказать ему все. Но я была лишена возможности последовать совету мужа. Мы были так далеко от Фан-Лера и Белых Лип. И даже послать кого-то туда я не могла - нас окружал конвой солдат.
Тогда другая спасительная мысль пронзила меня, и я в порыве отчаяния спросила:
- Капитан, могу ли я написать письмо министру иностранных дел господину Талейрану?
Республиканец посмотрел на меня с нескрываемым удивлением:
- Вы знакомы с гражданином министром?
- Да. Очень хорошо знакома.
Капитан мгновение размышлял, потом покачал головой.
- Нет. Пока что вы не имеете права писать никаких писем. Вы взяты в заложники и должны быть отрезаны от всего мира. А что вы хотите? Республике надоели мятежи. Пусть ваш муж узнает, что у правительства тяжелая рука.
- Жаль, что правительство решило доказать это мне и моим детям, а не ему.
Капитан сделал знак мне следовать с дочерьми к карете и вполголоса пробормотал, что сообщит своему командованию о моем желании написать Талейрану, едва мы приедем в Ренн.
7
Захватив власть, генерал Бонапарт принялся наводить порядок в западных мятежных провинциях, и взялся за дело так круто, что скоро все в Бретани почувствовали: у первого консула тяжелая рука. Он использовал политику кнута и пряника. С одной стороны, наводнял Бретань войсками и беспощадно расправлялся с шуанами, а с другой - обещал крестьянам не трогать более их религию, уважать церковь и священников, полностью простить тех роялистов, которые проявят желание порвать с прошлым и перейти к нему на службу. Капитан, арестовавший нас, дал мне почитать воззвание корсиканца, распространявшееся по всему французскому Западу.
«Французы!
Нечестивая война вторично охватила западные департаменты. Мятеж подняли изменники, продавшиеся англичанам, или разбойники, которые ищут наживы. Таких людей правительство не обязано щадить или разъяснять им свои принципы.
Но есть граждане, дорогие своей отчизне. Мятежники лишь хитростями совратили их. Этим гражданам необходимо открыть истину.
Были изданы и применены несправедливые законы. Граждан встревожили акты произвола, посягавшие на их безопасность и свободу совести. Повсеместно многим гражданам нанесли удар необоснованным занесением их в списки эмигрантов. Были нарушены великие основы общественного порядка.
Консулы объявляют, что в силу конституции, гарантирующей свободу вероисповедания, будет выполнен закон, предоставляющий гражданам право пользования зданиями, предназначенными для отправления религиозных культов.
Правительство простит и помилует раскаявшихся. Помилование его будет полным и безоговорочным, но оно покарает всякого, кто после этой декларации еще осмелится сопротивляться верховной власти нации».
Я впервые за все годы революции читала такой толковый документ. В том смысле, что впервые на правительственном уровне было признано, что многие - в том числе и я - были преследуемы и лишены имущества без всяких на то оснований. Что были нарушены великие принципы неприкосновенности собственности. Что нам запрещали владеть домами наших предков и называться своими именами, ходить в свои церкви и венчаться у священников, которых мы считаем достойными этого звания… Надо было признать, что Бонапарт впервые обратил внимание на то, что Франция расколота и протянул руку (ну, хоть и в такой высокомерной манере) сотням тысяч французов, для которых королевские лилии оставались главными символами истории.
