- Да, моя дорогая, все хорошо. Я ни в чем не нуждаюсь.
- И в повитухе тоже? Сдается мне, вы говорите неправду.
Она понимала, что о враче сейчас и речи быть не может, поэтому упомянула лишь о повивальной бабке.
- Может быть, ближе к вечеру, - пробормотала я сонно. - Я скажу тебе, когда она понадобится.
Сон овладевал мною. Боли были еще такие слабые, что я могла не замечать их и не просыпаться. Что и говорить, это было настоящим счастьем в данный момент.
4
Дым и гарь наполняли комнату. Я проснулась, почувствовав, как сдавило мне легкие и, склонившись с кровати, тяжело закашлялась. Воздух был такой мутный, словно здесь долго курили. Дышать было трудно. Насилу дотянувшись до звонка, я несколько раз дернула шнур. На мой зов никто не явился. Маргариты тоже не было. Преисполненная беспокойства, я стала искать свои домашние туфельки. Было ясно, что встать мне придется без посторонней помощи.
В голове у меня слегка гудело - видимо, я немного перебрала снотворного. Но, по крайней мере, я хорошо отдохнула. Мне казалось, что боль совсем прошла, и это меня удивляло; правда, стоило мне подняться, как словно тысяча иголок пронзила поясницу, и такие болезненные спазмы разлились по телу, что я остановилась, держась за колонку кровати. «Ничего, - мелькнула у меня мысль, - такое еще можно терпеть. И все-таки это уже очень похоже на схватку».
Так что же это горит? Неужели дом? Меня захлестнула тревога. Я бросилась к окну, отдернула, оборвав, тяжелую занавеску и увидела кровавое зарево на востоке. Это пылал наш парк! Столб дыма поднялся до самого неба; сквозь угольно-черные уродливые дымные клубы прорывались жадные языки пламени. Целые снопы искр летели в нашу сторону. Воздух был наполнен гарью. Вероятно, если бы я открыла окно, в лицо мне полетела бы зола.
И еще я выяснила, что за странный стук преследовал меня во сне. Это стучали топоры. Внизу, во дворе, синие солдаты вырубали деревья: пирамидальные ломбардские тополя, американские ели с сизой, золотой, голубой хвоей, редчайшие лиственницы, сосны, дубы, клены, словом, все, что украшало наше поместье, было его лицом. Теперь весь этот чарующий пейзаж был местами изуродован - вместо некоторых деревьев уже остались лишь уродливые пни. Так когда-то короли поступали с мятежными аристократами - уничтожали их леса.
Я отпрянула от окна, чувствуя, как быстро и затравленно бьется у меня сердце. Комок слез подступил к горлу. Неужели Белые Липы будут обезображены? Это месть за смерть полковника Эмбера? Синие уничтожат поместье, изуродуют его, если только не сравняют с землей. Ведь если этот ужасный пожар будет продолжаться, огонь перекинется и на дом. Ах ты Господи, если бы снова пошел дождь!…
Злые слезы душили меня. Держась за стены, я выбралась из спальни и, поскольку никто мою дверь не сторожил, побрела дальше. Надо было выяснить, что происходит, надо было воспользоваться тем, что я еще могу ходить. Туман застилал мне глаза. Я шла, почти Наощупь находя дорогу, как полуслепая, останавливаясь лишь тогда, когда боль становилась сильней. Уцепившись за перила, я чудом не покатилась вниз головой по лестнице. Отчаяние захлестнуло меня. Выпрямившись, я бессознательно прошептала, чувствуя, как слезы градом текут по щекам:
- Наверное, это конец. Конец Белых Лип. Надо было ожидать такого. Они отомстили нам…
Как сомнамбула, стояла я на ступеньках широкой мраморной лестницы, в одной рубашке, растрепанная, босая. Меня слегка шатало. Потом чьи-то громкие голоса привели меня в чувство. Я встрепенулась и поглядела вниз. Там стояла гордая, несгибаемая Анна Элоиза. К ней с угрожающим видом приближался сержант синей армии, и руки его тянулись к ее шее, к замечательному золотому медальону с портретом ее покойного мужа, герцога де Сен-Мегрена.
Анна Элоиза никогда не снимала это украшение. Разумеется, в данной ситуации старая дама защититься не могла - весь замок был отдан синим на разграбление. Сержант ухватился за медальон и сорвал его с шеи герцогини. В этот миг я с ужасом и удивлением увидела, как взметнулась вверх толстая трость Анны Элоизы. Старуха размахнулась с неожиданной для нее силой и обрушила на плечо сержанта удар тростью настолько увесистый, что тот пошатнулся, присел, а потом и покатился, наполовину оглушенный.
