Мы слышим, как приходит хозяйкина дочь. Потом начинает работать радио, а мы все спим, тесно обнявшись, спим и любим друг друга, и снова спим.
Светлеет. Его вещи валяются на полу, мой халат лежит поверх одеяла… Не знаю, откуда он тут взялся. Он ведь был на мне; он порвался ночью…
Мы вместе. Сплетение двух одиночеств. Это хорошо, я так и хотела, я хотела, чтобы и он хотел этого; я даю ему блаженство, в этом мое счастье… как никогда раньше…
Он поворачивается, сжимает меня в объятиях…
«Девять часов ноль минут… Передаем последние известия…»
— Надо вставать, — шепчу я.
— Еще полежим…
— Лучше встать. Они скоро проснутся.
— Какое нам до них дело?
— Мне и нет дела. Просто не хочется, чтобы глазели. Я встану. Ты лежи, спи.
Иду на кухню. Ставлю корыто на пол и моюсь. Кувшином набираю воду и обливаюсь, долго, пока не становлюсь чистенькой, как маленькая девочка. Как мне хочется еще раз искупаться в море, в живой воде Балтики…
Зажигаю примус, ставлю чайник, тихо вытираю пол. Стелю мою постель, вынимаю гребень из мешочка, который лежит в изголовьи вместо подушки, в волосах проскакивают искорки.
Чай заварился. Наливаю немного масла на черную сковородку, ставлю ее на огонь. Нарезаю ломтиками хлеб и поджариваю… Он спит. Пойду разбужу: надо есть, пока горячее. Но потом я должна буду сказать ему, что его земляка…
Одна только ночь — счастье. Я осторожно откидываю волосы с его лба. Он открывает глаза, смотрит на меня, берет мою руку, сжимает ее в своей…
Хозяйка встает, сопя и вздыхая, выходит разжечь печку и почистить картошку. Пьет чай, принимается готовить завтрак; я все слышу… Вот она сует в печь кастрюлю. Вот одевается и идет со своей авоськой на базар за хлебом. Она любит ходить на базар, почесать язык с бабами, она ходит туда каждый день… Ее дочь еще спит; она скоро проснется, вынет из печки готовый завтрак и сядет есть, не дожидаясь матери.
У нас осталось еще немного хлеба, масло в бутылке тоже — пальца на четыре. Андрей сказал, что утром пойдет на базар за хлебными карточками. С этим можно подождать до завтра. И так мы не чувствуем голода… только любовь.
Мы сидим на кровати, прижавшись друг к другу. Он просит меня — и мы раздеваемся. Мой халат порвался, на нем длинная прореха. Все эти годы он продержался в лагере, а сегодня порвался. Я рада, что так случилось.
Теперь нужно ему сказать о Виде. Нет, подожду еще немножко…
— Как тебе показался твой друг?
— Это очень честный человек, он таким всегда был, таким и остался. Но он стал меня немного бояться. Когда я сказал, что хочу бороться, исправлять ошибки.
— Зачем ты ему сказал? Зачем вообще говорить о таких вещах?
— Потому что я должен. Пойми — должен.
Он так уверен в себе, совсем, как Константин Владимирович.
— Что значит, должен? Кто должен? И можно ли вообще? И почему ты?
— Я. Это мое дело. Потому что слишком много таких, которые будут стараться оберегать «родину» от «великого потрясения».
— И что дальше? Что ты ему сказал?
— Все. Это и все остальное. Сказал, что здесь произошло, что происходит, чего нельзя терпеть.
— И не будет неприятностей?
— Нет, из-за этого разговора не будет.
— Ты уверен?
— Более, чем уверен.
— Скажи, а Виде ты тоже так доверяешь?
— Нет, конечно, нет. Только потому, что он венгр? Конечно, нет.
— Хорошо. Потому что я сразу поняла, стоило мне поглядеть ему в глаза — это иуда. Он тебя продаст. Сначала тебя, потом меня. И скидку сделает, за двадцать серебреников продаст.
— Ну, этого я не знаю… Но у тебя верный глаз. Может, и продал бы.
— Я многого не понимаю, но на людей у меня чутье.
— Мне с ним и говорить не приходилось, кроме «Здравствуйте, как поживаете?» А вообще, мне сдается, что он больше интересуется тобой, чем мной.
— Это не имеет значения. Даже если и так, тем более будь осторожен. Он тут был вчера. Сказал, что забрали одного, фамилия Раб или Рааб, ты его знал?
— Знаю, кто он… Значит, такие дела! Я шел со станции с одним здешним, нашим соседом, он говорил, что рассчитывать на возвращение сомнительно. Хозяин и Тито передрались между собой, а ты знаешь, для нас, лагерников, сложить два и два…
— Конечно. Раз началось…
