— А ты?
— Я раньше его увидела, что происходит. Тогда он говорил: «В нашей стране невиновных не арестовывают». Я ему говорила: «А твои товарищи, Костя? Как ты можешь так говорить?» А он отвечал: «Всех невиновных освободят». Тогда я ему говорила: «Наш черед тоже придет», но он не верил. И говорил, что я не разбираюсь в политике. Это верно, я не разбираюсь и не строю из себя ученой, но все же я была права… к несчастью.
Андрей смотрит на меня:
— Я был немножко, как Константин Владимирович, и немножко, как ты. Я все время сам с собой спорил…
— А потом… следователь показал мне его фотографию… Знаешь, в профиль и анфас. Он поседел за те несколько недель, бедняга, и в глазах у него стояли слезы.
— Это могло быть отражение, за аппаратом всегда лампы.
— Нет! Слезы. Я-то знаю.
Теперь он смотрит перед собой.
— Что касается меня, то я все понимал еще до ареста. Не потому, что я был умнее, а потому, что был штатским, нас меньше сжимали рамки таких понятий, как дисциплина, предательство, заговор.
— И что ты сделал, когда понял?
— Ничего. Ждал. Напуганный, беспомощный. Трус.
— Я бы убежала, честное слово, если бы за мной не пришли той же ночью, убежала бы. Женщине легче улизнуть.
— Конечно. И ты была бы в своей стране.
— Это тоже важно. И еще я думала бы о мести. За Константина Владимировича… Извини, что я все о нем… В Бутырках меня посадили в общую камеру, там сидело, наверное, больше сотни женщин. Они плакали, ругались, некоторые старались найти оправдание, как будто это кому-нибудь было нужно… А я сидела на кровати и качалась взад-вперед, как китайский болванчик. Я не проронила ни слова несколько недель подряд. Они думали, что я тронулась. А я просто вспоминала всю мою жизнь, все думала и поняла, что все кончилось. Кончилось тогда, кончается сейчас…
— Не кончается! Сегодняшний день еще наш. А может быть, и завтрашний, и мы сами не знаем, сколько еще будет таких дней. Поверь мне, Елена, это большое счастье — каждый день любить друг друга, зная, что нельзя рассчитывать на следующий день. — Он обнимает меня: — Хочешь?
— Да, — отвечаю я и позволяю ему делать все, что он хочет. Но теперь это уже не так, как в первый раз, когда это я его взяла…
— На всю жизнь, — говорит он.
Я тоже верю, что на всю жизнь, но чувствую, что мы причиним себе много страданий. Но он говорит правду. У него характер тверже, угрюмее, чем у Кости, он мог бы даже меня убить; а я… я буду более нетерпеливой, более жестокой. Я буду всегда стирать его рубахи и портянки, буду стоять возле него с полотенцем, пока он будет мыться. Но он, как Костя… будет думать только о том, что хочет меня, и никогда не задумается о моих желаниях. И пусть так будет, я не скажу ни слова, я захочу, может быть, избежать боли, обиды, и поэтому все обернется горем и страданием. Костя страдал моча, а меня это выводило из себя… Почему я не могу быть сама по себе, одна, совсем одна… но не как тут, не как до вчерашней ночи…
— А тебе не кажется, что будет лучше, если ты уедешь, а я останусь?
Он не понимает, что я имею в виду, и не верит в мою искренность.
— Нет, мы поедем вместе. Или ты приедешь ко мне. Я добьюсь! Без тебя я не хочу жить.
— Хорошо. — Я уже знаю, что его путь лежит на восток, только он еще не хочет этого понять. Я поеду за ним, хотя ничего хорошего из этого не выйдет… Хорошее только здесь, сейчас… А потом…
— Что бы ты хотела больше всего? — спрашивает он.
— Ничего. Или… отомстить — за Костю.
— Нам не месть нужна, а исправление всего, что произошло. А может быть, просто продолжать жить вместе — ты и я — просто жить, жить… в тумане желания.
— Ты хочешь жить больше, чем я. Вы, мужчины, верите в цели, в разум.
— А ты?
— Я ни во что не верю, кроме настоящего, того, что в этот момент…
— Я тоже, ведь я тебе говорил.
— И даже в то, что сейчас, не очень… Сожми мою руку, крепко, крепко!
Он сжимает мою руку, ему она нужна, поэтому я попросила… Я уже знаю, что сильнее его, и что я должна притворяться слабее.
Что это, игра?
Стемнело. Он лежит возле меня. Спрашивает:
— Вот мир, какой он, ты его понимаешь?
— Да, понимаю… но не умом, а жалостью, хотя он и не стоит этого.
