Скаргин не ответил. Не потому, что удивился сказанному — примерно такого ответа он и ожидал, — а потому, что не хотел подыгрывать Фролову. В том, что Геннадий Михайлович играл, он почти не сомневался: было бы действительно странно, если бы такая мысль не приходила на ум Фролову раньше. «Вопрос только — какова цель этой игры?» — подумал Скаргин.
Он отодвинулся немного в сторону — туда, где дневной свет, внезапно пробившийся сквозь тяжелые серые тучи, был не так ярок.
— Как часто вы встречались с Евгением Адольфовичем на протяжении двух лет знакомства?
Вопрос прозвучал несколько сухо, чуть более официально, чем хотелось Скаргину, но этого оказалось достаточно, чтобы выражение лица собеседника изменилось: обиженно искривился рот, недобрый огонек появился в глазах.
— Мы встречались нечасто. — С этой минуты он отвечал коротко и внятно, как человек, хорошо ориентирующийся в зале суда, несмотря на то, что попал в него впервые.
— Раз в день? Два раза?
— В среднем один-два раза в неделю.
— О чем говорили?
— Не помню. Обо всем понемногу.
— И все-таки?
— Он приходил ко мне в мастерскую, а здесь, как видите, я работаю. На разговоры времени не хватало.
— Молчали?
— Случалось, и молчали.
— Дома у вас он бывал?
— Нет.
— Ни разу?
— Ни разу.
— Как Прус объяснял свои посещения мастерской?
— Никак. Пользовался моей добротой.
— А все-таки?
— Говорил, что он одинокий, бездомный старик.
— Ну и что?
Фролов вытер лоснящийся лоб и облизнул губы.
— Когда на улице было холодно, он отогревался у меня, слушал, о чем говорят клиенты.
— Значит ли это, что Прус приходил к вам тогда только, когда на улице было холодно?
— Нет, он приходил и летом.
— И весной?
— И весной, и осенью.
— Вы знаете, что у Пруса были две сберегательные книжки?
— Да, — поспешно сказал Фролов. — Он говорил мне.
— Как вы оцениваете свои отношения с Евгением Адольфовичем?
— Как говорят у вас, — Фролов подчеркнул последнее слово, — взаимоотношения нормальные, личных счетов не имел.
— Прус был скуп?
— Как Плюшкин.
— Почему же такой скряга решил безо всякой надобности раскрыть свою тайну вам? Зачем он рассказывал вам о своих сберегательных книжках?
Скаргин задал вопрос и втайне надеялся, что ход разговора изменится. И действительно, Фролов реагировал почти так, как ожидал Скаргин: он отвел глаза в сторону и, казалось, не слышал, о чем его спросили. Однако, обдумав ответ, начал издалека:
— Евгения Адольфовича можно было назвать и скрягой, но это качество не было у него примитивным. Оно было богаче, что ли. В течение полутора лет он твердил мне одно и то же: «У меня никого нет, жить не на что, почти вся пенсия уходит на оплату каморки, в которой живу, пожалеть меня, горемыку, некому». К этому сводились все его разговоры. Но вот несколько месяцев назад он вдруг заговорил по-другому, сменил, так сказать, пластинку. Уже не помню подробностей его признания, но суть была такая: у него есть дочь и внучка, но они не любят его, а это все равно, что их нет. Дочь не ухаживает за ним, не кормит, не стирает; поселила в грязном, холодном сарае; короче, бросила его на произвол судьбы. Знаете, как умеют жаловаться пожилые люди? В отместку за такое отношение к нему Евгений Адольфович не дает ей ни копейки, хотя на сберегательных книжках у него солидная сумма, которую он скопил за долгие годы. Он очень боялся, что дочь узнает про сберкнижки, и вынужден был делать вид, что денег у него нет и живет он впроголодь.
— Но ведь он не просто делал вид, а действительно побирался!
— В том-то и дело, — подтвердил Фролов. — Когда он сказал о деньгах, я сначала не поверил, но Евгений Адольфович с пеной у рта убеждал меня, а потом под великим секретом показал сберкнижки. Сколько там было денег, я точно не помню, кажется, около двадцати тысяч рублей.
— Для чего он посвящал вас в подробности?
— Неужели не понимаете? Произошла метаморфоза: из бедненького, всеми забытого и покинутого старичка он на моих глазах превратился в отца, и в дедушку, и во владельца двадцати тысяч. Это было неожиданно и надо было как-то объяснить. Он и стал рассказывать, что, во-первых, не тратя ни копейки из пенсии, несколько лет откладывал деньги в сберегательную кассу, а во-вторых, выиграл по денежно-вещевой лотерее автомашину, вместо которой взял деньги. Вот какой старичок был! Двадцать тысяч; не граф Монте-Кристо, конечно, но, согласитесь, сумма немалая, особенно если учесть, что сам «миллионер» побирался по городу, выпрашивая у посудомоек и официантов, чтобы его кормили задарма. А тут еще оказалось, что и дочь есть, и внучка, и никакой он не брошенный, никакой не бездомный, каким мне представлялся. Я понял так: Евгений Адольфович хотел остаться в моих глазах прежним, обиженным жизнью стариком, вот и стал лить грязь на своих родственников. Другого объяснения я не нахожу.
