Как сейчас помню ту ночь, проведенную в компании лоцманов третьей команды. С тех пор чары лунного света не раз завораживали меня на разных морях и берегах – покрытых лесом, песчаными дюнами, каменистых, – но не было волшебства более совершенного в обнаружении своей истинной природы: как будто вам позволили взглянуть на мистическую суть реальных вещей. За много часов на лодке не прозвучало ни слова. Лоцманы сидели рядами друг напротив друга и дремали, скрестив руки на груди и опустив головы. Шапки на них были самые разнообразные: матерчатые, шерстяные, кожаные, фуражки, картузы, с кисточками, было даже один-два колоритных берета, надвинутых на самые брови. Был еще один дед с худым гладко выбритым лицом и огромным клювом. В своем плаще с капюшоном среди нас он походил на монаха, которого бог весть куда увозит команда моряков и чье молчание можно было принять за вечное.
Мне не терпелось взяться за румпель, и в подходящий момент мой друг шкипер уступил его мне – так старый семейный кучер передает вожжи мальчику на спокойном отрезке пути.
Со всех сторон нас окружала великая пустыня. Островки прямо по курсу, Монте-Кристо и замок Иф, ярко освещенные луной, казалось, плыли нам навстречу – столь плавно и неощутимо двигалось наше судно. «Держись лунной дорожки», – тихо подсказал мне шкипер, усаживаясь на кормовую банку и доставая трубку.
В такую погоду лоцманские лодки вставали не далее мили-двух к западу от островков, и когда мы подошли к заданному месту, лодка, которую мы должны были сменить, внезапно вошла в наш окоем, держа курс на порт. Залитое лунным светом поле она вспахала черным, зловещим кливером, а наш парус, должно быть, виделся им белым, ослепительным сиянием. Ни на волосок не отклонившись от курса, мы прошли борт о борт на расстоянии вытянутого весла. С лодки раздались протяжные насмешливые возгласы. Тотчас же наши полусонные лоцманы все как один вскочили на ноги – будто расколдованные. Поднялся невероятный галдеж – добродушные шутки, ироничные выкрики: жаркая многоголосая перекличка не умолкала, пока мы не разошлись бортами; теперь они были залиты лунным светом, под ослепительным парусом, а мы – кромешно-черные удалялись от них под своим кливером. Жуткий переполох стих так же внезапно, как и начался; кому-то надоело, и он сел, за ним другой, потом еще трое-четверо; и когда все перестали бурчать и отпускать матросские шуточки, стал слышен здоровый смех, на который до этого никто не обращал внимания. Обернутый в домино дед от души веселился где-то в глубине своего капюшона.
Он не стал, как все, выкрикивать шутки и даже не привстал. Он спокойно остался сидеть на своем месте у основания мачты. Еще задолго до этого мне рассказали, что он был старшим матросом второго разряда (matelot léger) в эскадре, которая в славном 1830-м отправилась из Тулона на завоевание Алжира. И действительно, я разглядел одну из пуговиц на его старом перелатанном коричневом кителе, единственную из всего разнокалиберного ряда латунную пуговицу, гладкую и тонкую, с гравировкой «Équipages de ligne» [35]. Пуговица из тех, что, вероятно, отливались еще при последних французских Бурбонах.
«Это у меня еще со времен службы на флоте», – объяснил он, часто кивая хрупкой, как у грифа, головой. Действительно, вряд ли дед нашел эту реликвию на дороге. Выглядел он настолько старым, что вполне мог участвовать в Трафальгарском сражении или во всяком случае служить пороховой мартышкой на одном из кораблей. Вскоре после того, как нас представили друг другу, он, шамкая дрожащим беззубым ртом, сообщил мне на своем провансальском наречии, что, будучи «таким вот еще шкетом», видел самого императора Наполеона, когда тот возвращался с Эльбы. «Это было ночью, – невнятно, почти безучастно рассказывал он, – в чистом поле между Фрежюсом и Антибом. У перекрестка разложили большой костер. Там собрались все жители нескольких окрестных деревень: и стар и млад, и даже младенцы, потому что женщины отказались сидеть дома». Рослые солдаты в высоких меховых шапках стояли, сомкнув круг, и безмолвно глядели на пришедших. Их суровый взгляд и большие усы отбивали всякую охоту приближаться. Но он, «дерзкий шкет», выскользнул из толпы, подполз на четвереньках к ногам гренадеров насколько хватило духу и между голенищ рассмотрел, как в отблесках костра неподвижно стоял «бледный толстый человечек, сложив руки за спиной и склонив большую голову на плечо. В шляпе-треуголке и застегнутой на все пуговицы шинели он чем-то походил на священника. Похоже, что это и был Император», – объяснил старик со слабым вздохом. Вот так, с четверенек, он и смотрел на него во все глаза, пока «бедный папа», который все это время лихорадочно искал повсюду своего мальчика, не напрыгнул на него и не утянул за ухо прочь.
