— Ребята, а что, если нас вызовут завтра в правление и скажут: кто хочет — оставайтесь в колхозе, а нет — поезжайте учиться, работать на заводе? — Он взглянул на Русакова. Ребята молчали. Словно ничего не слышали. — Что же вы молчите, ребята?
Игорь не заметил, как рядом с ним поднялся Игнашов. Юрка испытующе взглянул на Русакова.
— Иван Трофимович, можно говорить начистоту?
Русаков кивнул. Но Игнашов медлил.
— Тогда прощайте, Большие Пустоши! — И рассмеялся негромко. — Эх, если бы все было именно так! Но Шеломов просто неумно острит.
— Ты прав, Юрка, — проговорил устало Игорь. — Пришла в голову мысль, вот я и спросил. — И сказал Русакову: — Вы меня извините, Иван Трофимович…
Было уже поздно, когда они вернулись в Большие Пустоши. У причала Русаков задержал Шеломова.
— Я тебя не узнаю, Игорь.
— А может быть, плохо знаете?
— Я хочу, чтобы ты знал одно: колхоз не будет неволить вас. И не потому, что забочусь о тех, кто хочет уйти из Больших Пустошей. Я думаю о тех, кто хочет остаться, работать в колхозе…
— Что-то неясно, Иван Трофимович.
— Придет время — поймешь.
Наталья Захаровна ждала сына на крыльце. Весь вечер она только и думала о том, что же случилось такое у него? Больше всего она боялась скрытности сына. И не заметила, как он открыл калитку, вошел во двор и остановился у крыльца. Она словно очнулась от ночной дремы…
— А, это ты, Игорь? Садись.
Он присел.
— Рассказывай.
Он молчал.
— Думаешь, я ничего не вижу? Плохо, когда беда приходит к человеку. Но когда он ее таит в себе, все равно что две беды в нем! Что у тебя стряслось?
Он по-прежнему молчал. С чего начать? А если просто без предисловия? Он герой, который всех обманул.
— Не веришь, мама! А ты подумай! Как нехорошо получилось… Ведь почему я пошел работать в колхоз?.. — Он не договорил.
— Да ты что, плохо работаешь?
— Не в том дело.
— А в чем же еще?! — выкрикнула мать. — Ты мне голову не дури. Она и так кругом идет. Ступай лучше спать. — И сама поднялась. Но от порога вернулась к Игорю, постояла, словно что-то обдумывая, и ее лицо смягчилось, стало озабоченным, и именно поэтому Игорь понял, что в эту минуту до нее дошли его слова. Опустив руки, она тихо спросила:
— Что же делать теперь, Игорь? А может, мне к Ивану Трофимовичу сходить, объяснить все ему?
— А что объяснять? Отец сколько лет не помогает, сиротами стали… Чтобы потом все указывали на нас — вот они, брошенные!
— Но ты же ничего худого не думал.
— Не думал, да получилось. Да и Русаков тут ни при чем.
— Тогда ступай в комсомол. Там о тебе раструбили — перед комсомолом и отвечай.
— Могут исключить, мама.
— Твое дело правду сказать.
Да, права мать, надо идти в райком. И он даже поднялся с крыльца. А что ж, вот возьмет и пойдет. Прямо сейчас. Но в райкоме никого нет, подумал он. И почта закрыта, не позвонишь. А Яблочкина спит, и нет ей никакого дела до переживаний Игоря Шеломова.
Рано утром Игорь уже был в городе. Яблочкина обрадовалась ему:
— Очень хорошо, что приехал. А я уже хотела тебя вызвать…
— Я к вам, Вера Викентьевна, по личному делу…
Но она словно не слышала и продолжала о том, что больше всего ее волновало:
— Ну и тип ваш Русаков! Как будто не плохой председатель колхоза, во всяком случае, так о нем думают в райкоме — и вдруг на тебе… Нет, если бы знать заранее, что он попытается сделать, мы бы направили ваш класс в другой колхоз.
— Вера Викентьевна, я должен вам сказать…
— Нет, ты даже не предполагаешь, что он хотел сделать. Представь себе, приехал в райком партии и там заявил, что настоящей добровольности у ребят не было и потому он объявит, что каждый может самостоятельно решить: оставаться в колхозе или нет… Ну, как тебе это нравится?
— Я больше не могу быть комсоргом…
— И неудивительно, — воскликнула Яблочкина. — С таким, как Русаков, разве можно сработаться? Но мы не пойдем у него на поводу. Нет, мы еще посмотрим, кто кого! Вот что, Игорь…
— Вера Викентьевна, все равно я не могу быть комсоргом, — упрямо сказал Игорь, решив все-таки заставить Яблочкину выслушать себя. — Не могу…
— Испугался трудностей? Русакова боишься?
— Вы меня не так понимаете. У меня к вам личное дело.
