Последнее время отец бывал дома часто, но встречи были короткими. И от этих частых приездов отца, от этих длинных, кажущихся отчаянно долгими в своей неразрешимости споров по ночам, во время которых он просыпался и заворачивался с головой в одеяло, чтобы их не слышать, но все равно слышал, и когда он с трудом подавлял желание встать и выйти к ним, сказать, нет, прокричать, что он слышит, что он боится и что нельзя же так, ведь ему плохо, ведь он не может без них и, наконец, они же любят его!..
Ему было больно. Что-то случилось. Все перевернулось и никак не может стать по-прежнему. А почему не может — этого не говорят. «Ты у нас еще маленький…»
А на берегу озера, у бревенчатого домика под соснами, к которому плыл мальчик, стоял дед в белой выгоревшей робе, какие летом на кораблях носят матросы. У него чисто выбритое загорелое лицо, и он совсем не похож на старика, если бы не короткие седые волосы и частая паутина глубоких морщин.
Старик ждет мальчика, следит, как тот подплывает к берегу. Останавливается первый раз, но еще не достает дна, а потому погружается с головой, выныривает, отплевываясь, и снова плывет. Потом тяжело бредет, с приятной усталостью освобождаясь от воды.
— Дед, здравствуй… Это ничего, что… что я приплыл… — Мальчик устало перевел дух и потряс головой, прогоняя туман, стоявший у него перед глазами.
Дед, поначалу озабоченно смотревший на измученного мальчика, улыбнулся печально, но тут же прогнал с лица и печаль и беспокойство и сказал:
— Да ладно уж, если приплыл. Только они опять тебя наругают.
— А мне все равно, — мальчик взглянул на деда. — Да я и не боюсь. Я уже немаленький. Пусть ругают. — И мальчик запрыгал на одной ноге, склонив голову набок, как петух в драке: он никак не мог избавиться от воды в ушах.
— Да и мне попадет, — продолжает дед. — Мамка у тебя очень строгая. Железная прямо-таки, скажу. — Затем посмотрел на все еще прыгавшего мальчика и снова улыбнулся, теперь по-детски открыто и беззаботно: — Не так же! Набери воздух в рот — и сглотни… И уши, уши заткни пальцами! Ну, как в самолете… Летал, нет? — Наблюдая, как мальчик пытается все это проделать, он расхохотался. — Ну, пошли.
Они были одни на берегу. Они работали вместе. Вместе чистили картошку и рассказывали друг другу каждый о своем. Рубили сухие сосновые дрова: дед наполовинку, а потом еще раз, а уж после мальчик — маленьким охотничьим топориком. И вечером, отказавшись от печки, разводили на берегу озера костер, раздували его, стукаясь лбами и смеясь.
Деду было хорошо, когда приплывал мальчик. Дед жил здесь и зимой. На пустом замерзшем озере, которое оживало только по выходным дням, когда приезжали рыбаки. Летом было веселее. На другом берегу селились дачники и изредка заплывали к нему. Да и то не в гости, а посмотреть на одинокое жилище и на него самого. А в последнее время к нему стал плавать мальчик. Впервые, когда он к нему приплыл, дед испугался. А вечером, когда мальчика нашли родители и мать накричала на деда, дед стоял, и слушал, и ничего не говорил. Не говорил он и потом, в следующий раз, не возражал и лишь сказал, что мальчик хорошо плавает и совсем ему не мешает. Он еще хотел сказать, что мальчику хорошо здесь, но не осмелился, боясь показаться нетактичным, как теперь говорят.
Деду было хорошо в такие вечера, и он, сам того боясь, часто ждал мальчика. А если тот долго не приплывал, дед расстраивался, нервничал и ругал зачем-то себя.
Они сидели у костра на хвойном сухом песке. Воздух был свежий, ночной и чуть сыроватый, как и везде, если рядом вода. Но мальчику было тепло в залатанной дедовой тельняшке, старой, но теплой и мягкой. Он натянул ее на колени, а босые ступни зарыл в горячий от огня песок. Мальчик пил чай с дикой смородиной, слушал деда и совсем не смотрел на огоньки того берега, про который забыл и не хотел вспоминать. Он никак не мог представить в этот вечер, что на даче, возможно, они проводят последнее лето. И больше не будет этого маленького костерка, озера, которое тяжело ворочается и дышит, словно засыпая на ночь, а у него больше не заслезятся глаза от горького дыма, который, цепляясь за мокрый песок, долго не исчезает. И деда, этого старого чуткого деда, сидящего напротив. Голова у него в полутьме совсем белая, а отблески огня выкрасили робу в розовый цвет, и сам старик как-то нежно светится, рассказывая ему про маралов с огромными рогами и трубным ревом весной, про заброшенные зимовья и солонцы, про ягоду моховку и про быстрые ключи с еще более быстрыми рыбами, и название у которых странное, гортанно-певучее — ха-ри-ус… Он рассказывает про далекое, про то, что так напоминает детство с такими же рассказами отца и те давние звездные вечера…
