Прихватил морозец. Ключ, замерзая, парился. Перед самой дорогой вошли в мелкий осинник. Русло стало шире, и в просвет среди ветвей мы увидели впереди небольшой бетонный мост и насыпь. Прибавили шагу. Вдруг серый камень, лежавший среди ерника на берегу ключа, резко подлетел вверх и помчался длинными скачками по берегу. Стас сорвал с плеча двустволку и стал целиться.
Заяц не успел до конца полинять. Ранний снег застал его врасплох. Этот снег его сейчас предательски раскрывал. Заяц выглядел непристойно грязным на белом снегу. Он рванулся было вправо, в осинник, но в той стороне яростно проревел паровоз: приближался очередной состав. Заяц заметался, запетлял.
Стас выстрелил. Картечь звонко зацокала, срезая мерзлые ветки осин. Выстрел придал зайцу храбрости, и он стремглав кинулся к мосту. На мгновенье слился с обледенелым серым бетоном, мелькнул снова и исчез под мостом.
Я взглянул на Стаса. Он и не думал стрелять второй раз. Старательно рассматривал ружье, но было ясно, что ружье здесь ни при чем. И дядя Сережа шутливо сказал: «Эх ты… Это тебе не по китам стрелять!» Лязг и грохот налетевшего на мост состава заглушил ответ Стаса. Он виновато улыбнулся и прокричал сквозь ухающий шум: «Пусть живет!»
Сухие метелки полыни торчали из-под снега по откосам насыпи. Я набрал снегу в рот. Он чуть-чуть горчил. Мы взобрались на насыпь и пошли по промерзшим шпалам вслед заходящему солнцу.
Я шел и думал о предстоящей зиме и о сильном приморском ветре, который прошивает тебя насквозь. Я подумал о нем и сразу ощутил колючий и плотный снег, обжигающий щеки, тепло пустых перед обедом кафе, когда пахнет пельменями, а снежная круговерть за окном напоминает почему-то повесть Пушкина «Метель». Быть может, оттого, что родились мы здесь, где никогда не бывает метели, где в трескучие морозные вечера дым из печных труб поднимается высоко в небо, а струи прямые-прямые, а в самом верху огненно-красные и матово светятся, похожие на игрушечные сосульки с новогодней елки, и ты смотришь на них и чувствуешь солнце, которое только что зарылось в ряде западных сопок; вокруг скрип шагов — на дощатом виадуке снег всегда мелодично скрипит, — а смотреть на вечерний город лучше с виадука над железнодорожной станцией, слушать паровозные гудки, стук вагонных колес, видеть заиндевелые составы со снегом на крышах и думать о далеком, ненадолго забытом море, о тех днях, когда тебе захочется чего-нибудь земного и ты, зажмурившись, станешь вслушиваться в шум океана, возвращая себя к действительности, а потом долго не открывать глаза…
Острая радость жизни наполнила весь этот день. Жизнь казалась полной и удивительной, счастливой и бесконечной. Эту радость приятно было осознавать после длинных морских месяцев, после долгой и непрерывной, без выходных, работы, которой ты посвятил жизнь, и почти половину ее уже прожил. Чувство хорошо сработанного дела овладело мной. К черту разговоры о прошедшем и неувиденном! Ради нескольких таких дней стоит жить и работать!
Сизые сумерки обволакивали станцию. Звездным светом замерцали зеленые, синие, красные огни семафоров. Над хлопающими дверьми нового вокзала поднимались клубы пара.
В буфете было шумно и накурено. Время от времени буфетчица беззлобно кричала в зал скорее для порядка: «А ну перестаньте курить! Дышать нечем. А то не буду отпускать!» Гул на мгновенье стихал. Железнодорожники тыкали папиросами в спичечные коробки, чтобы через минуту опять задымить. Все поздоровались с дядей Сережей и с любопытством оглядели нас.
Стас подошел к стойке. Я смотрел на картину местного художника, висевшую со времен нашего детства на стене в буфете. На полотне заснеженная речка плавно изгибалась среди запорошенных ив. По едва заметной колее катился воз с сеном. Маленькая мохнатая лошадка бойко перебирала ногами, торопясь засветло в конюшню. Казалось, возчик, шедший сбоку, не успевает за ней.
Я не заметил, как Стас вернулся. Луч далекого прожектора за окном лениво пополз по стеклу, коснулся стола. Сергей Леонидович зажмурился — он сидел против окна. Сразу стало заметно, как он устал за день. Морщины пересекали щеки, заросшие сединой. От этой седины морщины были жесткими и такими глубокими, что становилось ясно: уже ничем на свете их не разгладить.
