Сергей Леонидович расправил шарф, влажный от растаявшего инея, повел освободившейся шеей и, глубоко вздохнув, улыбнулся:
— Намаялись, китобои?!
Сжав в кулаке радиограмму, Стас отрешенно смотрел в дверной проем радиорубки.
Океан сверкал, весь в бликах полуденного солнца. От форштевня со снежным шорохом, шипя ослепительно белой пеной, разбегались две волны. Тихо стрекоча крылышками, как кузнечики на лугу, стаями летали летучие рыбы, наполняя воздух стеклянным звоном. Снизу, с палубы, доносились голоса матросов.
— Как же так… — хрипло сказал Стас. — Ну как же так… — повторял он, тяжело спускаясь по ступенькам трапа к себе в каюту.
Остаток дня мы не охотились — подбирали туши китов, которых добыли другие китобойцы. С заходом солнца, заняв клюзы обоих бортов и погрузнев, как баржа, пошли к базе, буксируя лоснящиеся туши и оставляя за кормой широкий светлый след.
Ночью я не спал: подошла очередь дежурить на частоте бедствия. Мы лежали в дрейфе. Было тихо. Лишь временами приемник, словно проснувшись, звонко сыпал морзянкой.
Перед рассветом в рубку вошел Стас. Сел на продавленный диван, сгорбился, сцепив на коленях руки. Я развернулся к нему, стараясь вырваться из круга света от настольной лампы.
Мы долго молчали. Потом он сказал:
— Душно.
Я указал глазами на вентилятор. Он отрицательно мотнул головой:
— Нет… Радиограмму передал?..
— Днем еще. И о переводе тоже. Днем перевели, — сказал я.
Он снова замолчал. Я пододвинул сигареты к краю стола и чиркнул спичкой. Мы закурили.
В таких случаях лучше ничего не говорить. Да я и не знал, что мог бы ему сейчас сказать.
— Отец старался не говорить про осколок. Жил и работал, и будто осколка не было. А операцию нужно было давным-давно делать. И все. А он не хотел… А может, боялся. То я был маленький, то Женька… А он — все нормально, и работал, работал… Пока уже выбирать не пришлось… Или — или! — закричал неожиданно Стас и закурил снова.
К запаху табака примешивался едва ощутимый аромат кофе. Внизу, у себя в каюте, старпом перед вахтой варил кофе. Стас, успокаиваясь, глубоко затягивался, почти не делая передышек между затяжками.
Светлело. Наступал день. Где-то далеко, в средней полосе страны, люди еще только шли с работы. А у нас в эти короткие ночи по берегам таежной речки цвел шиповник. Утром выпадала обильная роса. Солнце появлялось, и она, дымясь, начинала также обильно испаряться. Бледно-розовые, молочные, бордовые лепестки цветов влажно блестели, отражаясь в черной воде. Удилище сладко пахло ивовой корой. В это время начинали клевать хариусы. Они всегда брали поверху, как только зацветал шиповник. Мы ловили их на красные мушки, искусно сделанные из петушиных перьев. Хариусы выпрыгивали из воды. Острый, мгновенный блеск рыбы заставлял вздрагивать, замирать, проглатывать комок в горле, а потом ждать. От нетерпения ноги сводило судорогой. И снова блеск, и ноги мягко согнуты в коленях, и леса звенит комариным писком, а рыба, рассыпая множество маленьких солнц, падает на сырую гальку. В верхушках лиственниц, росших на другом берегу, кукует кукушка…
— Не могу представить его в гробу, — сказал Стас. — Завтра, наверное, похороны…
— Я тоже.
— И вообще, ничего этого не могу представить. Ни заплаканную маму, ни Женьку, ни венки. Заставляю себя — и не могу. А это плохо, как ты думаешь? Мы очерствели, да?..
Этот вопрос исподволь мучил нас всех. Мы чуть ли не каждый день убиваем китов. Морских исполинов, как любят писать в газетах. Каждый день мы убиваем самых крупных живых существ, которые остались на планете. И это делал Стас. Тяжесть свершаемого каждый день висела над нами. Мы жестоки к природе. Все китобои в глубине души терзаются этим…
Раздалось стрекотанье морзянки. Сигналы были сильные и четкие. Работала береговая станция на Гаваях. Я записал в журнал время и позывной.
— …Ну что ты молчишь?
— Это не черствость, Стас. Мы моряки. И сейчас мы в море… И это плохо, что именно сейчас мы в море.
— Днем меня убила безысходность. Страшно, что я ничего не могу сделать, что я даже не могу сорваться и улететь. А нужно что-то делать, добираться, стремиться… Ты понимаешь?
