Многие прибыли из лагерей, что под Берлином, Измученные, запуганные люди. Что ждет их здесь?.. Их завербовал плечистый туркмен в погонах шарфюрера. Но дело не только в нем. Лагерное начальство, собрав всех военнопленных, объявило, что если они не будут вступать в мусульманскую дивизию, им грозит крематорий.
Среди тех, кто выбрал службу, Ашир случайно заметил знакомое лицо. Рослый, но отощавший увалень, на котором мешком сидела старая немецкая шинель, а польский френч, поддетый снизу, был до смешного короток. Да это же Аташ Мередов, бывший чабан с Ясхана, пулеметчик «краснопалочников» отряда, отличившийся в боях с басмаческими бандами. Он позже закончил в Ашхабаде учебу в театральной студии и, когда Таганов уже работал в органах ГПУ, стал играть на сцене. В тридцать девятом году в составе туркменского кавалерийского полка участвовал в войне с белофиннами, в сорок первом служил на западной границе.
Мередов вроде не узнал Ашира — то ли сбила с толку форма шарфюрера на своем земляке, то ли умышленно не подал виду. Таганов вызвал его к себе. Как он изменился: глубокие морщины на лице, а глаза блеклые, как у старика. В левой руке дрожь, которую он пытался унять правой.
— Не узнаешь меня, Аташ?
— Почему? — Мередов испытующе глянул на Таганова. — Только не удивляюсь.
— Чего это ты так? На чужбине встретить земляка — дело великое.
— Для кого чужбина, а для кого... Еще дома я как-то слышал, что ты вроде в басмачах ходил.
— Всякое бывает в жизни, — неопределенно усмехнулся Таганов. — Но и ты не в красноармейской форме...
— Я по несчастью, — Мередов опустил голову, — а ты, если перебежал по доброй воле, ничего странного: каков отец, таков и сыночек. А вот твой зять, муж твоей младшей сестры Атали Довранов, погиб и не знал, что... Впрочем, не ваших он кровей.
— Атали? Где? — Ашир запнулся, потемнел лицом, но, взяв себя в руки, спросил: — Ты можешь на время забыть, какая на мне сейчас форма? Можешь рассказать об Атали? О себе тоже.
— Почему не рассказать? Все равно ведь будешь заставлять.
В глазах Мередова застыла тоска.
— Ты же помнишь, Атали был темноволосый, с ястребиным носом. В лагере его приняли за еврея и пристрелили на месте, прямо у меня на глазах... Чего только я не повидал. Меня истязали за то, что не понимаю немецкого, запрещали говорить на родном языке. А одного моего друга забили до смерти за то, что вырвал два своих золотых зуба и обменял на две пайки хлеба. Одну себе, другую мне отдал. Охранники боялись, что он выменяет оставшиеся четыре коронки и им ничего не достанется. Мне грозил Аушвиц[35], а ты знаешь, что это за концлагерь. Фашисты ни в грош не ставят человека...
— Война, порожденная фашизмом, может убить и тебя, и меня, — задумчиво сказал Ашир, — но она не должна убить в нас все человеческое. Об этом, когда потребуется, ты и расскажешь людям.
Долго еще проговорили земляки... Оно и понятно: Аширу хотелось больше узнать о Довранове, о самом Аташе, а тот жадно расспрашивал о Туркмении, которую не пришлось увидеть с самого тридцать девятого года. Их разговор был обезоруживающе откровенен. И это не удивительно, ибо они знали о прошлой жизни друг друга. Удивительнее иное: когда люди знают, какая смертельная опасность угрожает их очагу, Родине, они сердцем чуют, где враг, а где друг. Случайно пересеклись опять их дороги, но Ашир и Аташ нашли самый близкий путь к доверию. Так произошло и почти полтора десятка лет до этого, когда Таганов впервые встретился у озера Ясхан с чабаном Мередовым.
Лагерь для военнопленных. Тот самый, из которого невольно вырвался Аташ Мередов, зато Джураев попал в него по заданию Фюрста. Теперь сюда в качестве вербовщика прибыл Ашир Таганов. Он ходил перед строем угрюмо стоявших людей. Мало нашлось тех, кто добровольно решил вступить в дивизию. Одни, переминаясь с ноги на ногу, молча опускали голову, некоторые открыто выражали свою ненависть к изменнику. Один из заключенных, по фамилии Байджанов, плюнул Таганову в лицо. Лагерные охранники хотели пристрелить смельчака, но Ашир попросил не трогать его.
— Это интересный экземпляр! Разрешите с ним побеседовать отдельно. У меня свои методы убеждения, — многозначительно сказал он коменданту лагеря.
