В камере, куда привели Байджанова, ожидавшего пыток, состоялся откровенный разговор. Невысокий, щуплый — за что только душа держалась, — он внимательно слушал Таганова, ощупывая его умными глазами, и поверил разведчику. Они договорились, что Байджанов даст свое согласие на вступление в дивизию и подберет группу надежных людей.
— Любой ценой надо вырваться из этого ада, — убеждал его Ашир. — Люди, советские люди, нам дороги... Сохранить им жизнь и переправить на нашу сторону! А если к своим перейти не удастся, лучше умереть с оружием в руках. Такая смерть принесет Родине больше пользы, чем бессмысленная гибель от голода, непосильной работы на фашистов.
Чуть позже с этой группой в Понятово прибыл и Джураев. В лагере Таганов с ним разминулся, поэтому, встретив здесь, был немало удивлен. Ашир вежливо улыбнулся, а Джураев засмеялся, будто обрадовавшись, но в его прищуренных глазах застыло настороженное выражение. Отведя Таганова в сторону, зашептал:
— Это Каюм-хан, сволочь, упек меня в лагерь. Не угодил его светлости. Чур, обо мне в ТНК — никому. Чего доброго, снова в лагерь бросят. А тебе и Байджанову — спасибо!
Разговор с Джураевым насторожил разведчика. Неужели Байджанов сболтнул что-то лишнее? Вроде не похоже. А что, если Джураев — провокатор! Говорил же о нем Ахмедов... Чего ради тогда в лагере находился? Там не мед. Неужели Каюм его туда бросил? А если честный человек?..
Ашир поспешил увидеться с Байджановым. Тот поклялся, что ничего лишнего Джураеву не говорил и вообще о Таганове он ни с кем не делился, так как отдает себе отчет, чем это грозит. Разве что между прочим обронил, что Ашир — человек порядочный, но об этом говорят многие туркестанцы.
— И все же будь осторожен с ним.
Жизнь в Понятове шла своим чередом. Мадер и его приспешники выступали перед вновь прибывшими, торопились поскорее закончить формирование дивизии. Делали все, чтобы навязать вчерашним советским бойцам претившие им чуждые порядки: и беспрестанные молитвы, и коллективная читка религиозных книг на арабском языке, якобы понятном всем...
Командование дивизии, как в старой прусской армии, поддерживало дисциплину страхом наказания. Редко кто не имел взысканий. Наказывали за малейшую провинность — пропущенную молитву, непочтительное отношение к ротному мулле, за опоздание из увольнения в город. «Позорный столб» в центре лагеря никогда не пустовал. Привязанный к нему нарушитель простаивал по два часа. Вся система «воспитания» сводилась к подавлению человеческой личности. Это вызывало у «остмусульманцев» глубокое возмущение, озлобленность. Солдаты, разойдясь после занятий и едва добравшись до казармы, срывали с себя ненавистную эсэсовскую форму, в которую уже обрядили половину прибывших. Многие «забывали» пристегнуть к рукаву нашивку с изображением двух куполов мечети и надписью на латинском «аллах». Подобный знак различия носили солдаты и офицеры мусульманских карательных отрядов по борьбе с партизанами.
Еще перед отъездом в Понятово на одной из малолюдных берлинских улиц Ашир встретил белобрысого солдата с точно такой же нашивкой на рукаве. Таганов окликнул, тот проворно подбежал к нему, браво щелкнул каблуками.
— Из какой части, солдат? — спросил Ашир по-русски.
— Из дивизии «Туркмения», господин шарфюрер, — ответил солдат на плохом немецком языке. — Она целиком из русских и обрусевших немцев, расквартирована в Италии, с тамошними партизанами воюет. Позавидовали, шарфюрер? — фамильярно осклабился белобрысый, чье лицо напоминало маску манекена. — Давайте, махнем, вы заместо меня рядовым в Италию, а я надену погоны шарфюрера СС!
— Топай, солдат, топай! — Таганов холодно взглянул на застывшее лицо: «На погоны шарфюрера позарился, сволочь продажная!» — а вслух сказал: — Это заслужить надо.
В тот же день встретив в Понятове белобрысого в погонах ефрейтора, Ашир почему-то не удивился. Тот деловито прохаживался у «позорного столба», к которому был привязан высокий широкоскулый солдат. Ашир его видел еще до обеда, а сейчас шел пятый час.
— О, какая встреча, шарфюрер! — Новоиспеченный ефрейтор тоже узнал Таганова и заговорил с ним на немецком.
