Тбилисцы любили ашугов, любили их утренние серенады – сари. И пели они, право, один другого лучше… В городах и сёлах, в духанах и лавках карачохели, на народных играх и храмовых праздниках – везде ашуги… Приезжали они отовсюду: певцы и сказители, мастера стиха и творцы эпоса, приходили показать свое искусство, соревновались друг с другом, иной тост их звучал как поэма… А на свадьбах ашуги пели песни подвенечные. Саму царицу Тамар веселили на её свадьбе!
…Спустя час на подмостках «Симпатии» был устроен настоящий спектакль. Оба ашуга – Азира и Иетим Гурджи – первый с дайрой и кяманче, второй – с пандури развлекали утончённую публику. Завязалась игра в вопросы и ответы:
Азира: «Что свисает с небес до земли самой? Кто быстрее всех успокаивается? Что переходит из рук в руки?»
Иетим Гурджи: «С небес до земли дождь свисает. Быстрее всех ребенок успокаивается. Из рук в руки деньги переходят».
Азира: «Что и в воде остается сухим? Что и в земле не грязнится? Как зовут птичку, что вечно одна живет в гнезде?»
Иетим Гурджи: «В воде и свет не мокнет. Благородный камень и в земле чист. Сердцем зовут ту птичку, что вечно одна живет в гнезде»…
А потом начались состязания в песнях. Дайра была любимым музыкальным инструментом Азира. Играя, он вкладывал в ее ритмы всю свою душу:
Если в путь тебя увлек
Жребий твой – строптивый конь,
Дедовского очага
Вспомни ласковый огонь.
Если, жаждою палим,
Ты к чужой реке приник,
Благодарно помяни
И своей земли родник.
Конь летит во весь опор,
Только пыль из-под копыт.
Помни, как в родном дому
Пахнет дым и дверь скрипит.
Как младенцем в первый раз
Перелез через порог,
Не забудь – а то и жизнь
Не пойдет бродяге впрок.
Нико был опьянён сладостными и певучими стихами Азира. Но вот зазвучало стихотворение Иетима Гурджи:
Человек, люби равно
И грузина, и еврея,
Ибо мы живем, старея,
И на всех на вас на грешных
Смерть глядит давным-давно
Парой глаз кромешных,
Человек, люби равно
Армянина, осетина.
Если бы любить друг друга
И беречь мы не могли —
Верь пророку Иетиму —
Нас бы сбрило, как щетину,
Опалило, как щетину,
Прочь с лица земли!
А после – вновь стихи Азира. Нико показалось, что на этот раз они были резки и горьки:
Последний грош я свой отдал
Слепому, выходя из храма.
«Жадюга!» – вдруг он мне сказал
И глянул злобно так и прямо…
Увы, Азир, таков весь свет,
О том печалюсь я и плачу,
И зрячий тот слепец впридачу
Еще и плюнул мне вослед.
Пора привыкнуть, Азира,
Что делать, уж судьба такая,
Всё бормочу: «Пора, пора»,
А ни к чему не привыкаю.
Как дружеский тяжёл поклёп!
Твои слова переинача,
И причитая, и судача,
Тебя кладут живого в гроб.
Готовят катафалк и клячу…
Не хороните! Не пора!
Я не такой – я Азира!
Но не кричу я, плачу, плачу…
Все перепутала молва,
Ей все равно: героем, трусом,
Иудой или Иисусом
Тебя честить: она права —
Она молва… Но что со мной?
У ваших окон я маячу
Как бессловесный зверь лесной.
Я Азира – я плачу, плачу —
Но вы не плачьте надо мной!
Нико посмотрел по сторонам. Как же он раньше не заметил, что его окружали исключительно красивые мужчины и женщины, с правильными и одухотворёнными лицами, сотворённые неким мечтателем-идеалистом. Вот красивая грузинка сидит за соседним столиком – под портретом царицы Тамар – её тёмные глаза такие удивительно живые и глубокие, что в них нельзя смотреть без восхищения. Одно загляденье! А вот мужчина за другим столом – глаза большие, сильные, яркие-блестящие, выразительные, волевые и умные…
Покидая «Симпатию», в голове у него играла божественная музыка, он чувствовал себя совершенно воодушевлённым, будто он создаёт шедевр. И был полон сил и решительных действий.
Озаренный надеждой, в те дни Нико трудился необычайно легко, самозабвенно: хотел доказать кому-то, что и самоучка чего-то стоит. Создавал вывески на трактирах, винных погребах, духанах – везде и на любой вкус. На духане в Шайтан-базаре написал: «Барев, кацо, мардокмин, добри челавек». На трактире, затерявшемся в тесном Авлабаре с его кривыми улочками вокруг старых церквей, вывел он слова: «Душа рай, двер открывай, не стучай», «Вини погреба, кахетински Акоба, пиом до гроба и даже в гроба». Потом работал в Дидубе, рядом с паровозным депо и маленькими домами, разбросанными вокруг железнодорожных путей, где царил запах мазута и гари, под аккомпанемент тревожных паровозных гудков, от которых он каждый раз съёживался, вспоминая свою нелёгкую службу тормозным кондуктором. Здесь, по заказу дидубийского духанщика, разукрасил он вывеску словами: «Скори файтон, весоли Антон, иду вагзал и обратон». Сколько же было в них простоты, весёлости и душевности!
