Он, следуя совету: «Ты только на правый берег Куры не ходи! Там свой художник работает, Карапет…», определил для себя основной ареал для работы – всё левобережье Тифлиса, где располагались бедные районы: Пески, низко припавшие к Куре и затопляемые своенравной рекой каждой весной. Здесь имелись ряды лавок, духанов и мастерских. Дидубе, Нахаловка, самовольно застраиваемая беднотой, и официально, на карте города, не существовавшая. Кукиа и Чугурети, что расползались по голым холмам, над которыми высилась громада Арсенала. Длинные привокзальные улицы: Вокзальная, Молоканская, Абастуманская, Авчальская – здесь чуть ли не всякий дом звал в свой винный погреб.
И на том спасибо! Не пойдёт он на правый берег, если он не нужен. Пусть там работают другие мастера, с академическим образованием!
И у него, у Нико, могло бы быть хорошее образование. Эх, не послушал он в свое время художника Башинджагяна, что был знаком с Калантаровыми. А ведь стоял же у самого порога Рисовальной школы при Кавказском обществе поощрения изящных искусств в Тифлисе. Не рискнул зайти. Жаль! Мог бы получить знания от больших мастеров, узнал бы, что такое композиция, ракурс и перспектива, цвет и его градация. Поведали бы они ему о строении человеческого тела… Была бы у него сейчас большая светлая комната, настоящие художники называют её «студией». Не мёрз бы сейчас по подвалам…
Или в Москву надо было податься что-ли? Правда, и там зимой очень холодно. Не выносит он стужи, но, говорят, там один человек живёт, купец Третьяков, кажется. Он страстно любит искусство и щедро помогает художникам… Не знал бедный наш Пиросмани, что знаменитый меценат уже умер. Что случилось это не так давно, в 1898 году, и покровитель искусств, умирая, прошептал свои последние слова: «Берегите галерею и будьте здоровы».
Нет, не уедет он из Тифлиса. И не понимает он этих уходящих и уезжающих… Отсюда ведь только Кура спокойно уходит. Но Кура что? Вода! Пришла – ушла. А человек так не может!..».
Не город надо менять, а саму жизнь.
В Сололаки он тоже не пойдёт работать, хоть и провёл он там почти 18 лет своей жизни. Там дома чистые и просторные, из окон льётся фортепианная музыка. Публика живёт там не простая, образованная и утончённая, по-французски изъясняться умеет и по Головинскому проспекту, мимо Дворца наместника, прогуливается неспешно. Тамошний люд оперу посещает, в банки ходит, в театры и музеи, вещи покупает в дорогих магазинах и отдыхает в ресторанах. А если в духан пойти, так только в «Симпатию», где нет запаха пота уставших карачохели и непристойных шуток наглых кинто, зато со стен тебе подмигивают возрождённые Карапетом Цезарь и Наполеон, Колумб и Коперник, Шекспир, Толстой, Руставели…
Но как бы он не зарекался, ему всё же случалось, в поиске заработка, попадать на другой берег Куры – на Мейдан. И тогда шёл он туда не через центр, не по Верийскому мосту. К чему платить властям, что недавно ввели пошлину за проход по нему? Он проходил вдоль Михайловской, потом по Воронцовскому мосту над Мадатовским островом, чтобы, миновав несколько кварталов, нырнуть в узкую щель Анчисхатской улицы, или через Пески и по Метехскому мосту, который вонзался прямо в Мейдан. Так, в Сололаки, на вывеске одного из духанов он начертал: «В духане Гога, апетит Бога».
…Возвращаясь «домой», на привокзальный перрон, он проходил через Метехский мост. Луна, сквозь ватные облака, испытующе взирала на него своим жёлтым глазом, с Куры дул ветер, а сама она брызгала мутной пеной. Остановился, облокотившись о перила и почувствовав, как сжалось его утомлённое сердце.
Устал он скитаться в вечном поиске хлеба насущного и ночного приюта. Но никуда не денешься: работа не ищет человека, «хлеб за брюхом не ходит»…
Пошёл он дальше, мимо Метехской крепости, что стоит на отвесной скале и молчит, только пялится по сторонам своими окнами-бойницами и решётками. Это страшное место – тюрьма. Рядом с ней – как спичечный коробок – расположилась полосатая будка, в ней часовой – точно оловянный солдатик, стоит с винтовкой и штыком.
Нико втянул голову в плечи – от мрачной крепости веяло холодом. Нечего мимо неё ходить! Надо бы поскорее уносить отсюда ноги – здесь, на воле, свет и свободный ветер. Там – темнота! Не дай Бог, схватят ещё, изобьют до полусмерти, заточат в душный и сырой застенок, а потом, в тяжёлых оковах узника, отправят под конвоем в Сибирь, как многих честных людей!
