Я узнал его, едва войдя в избу.
Из стылого осеннего ненастья и шорохов палой листвы я вошел в тепло, затворил дверь. На миг расслабился… И сразу же увидел его. И узнал.
Невозможно забыть лицо человека, однажды спасшего вам жизнь.
В ставку Денисова близ Городища я прибыл, сопроводив в Калугу пленных. Вернулся с дурными вестями — в имении своей тетки, во Владимирской губернии, умер князь Багратион.
Мой батюшка бился вместе с Петром Ивановичем против турок на левом берегу Дуная. Сам я находился адъютантом при князе в Бородинском деле. Видел, как он возглавил контратаку на флешах, как был поражен в ногу осколком ядра, как солдаты выносили его из боя на руках — в парадном мундире, при крестах и звездах, в белых перчатках. Смертельно бледный, закусивши губу, он всё порывался обратно, отдавал последние приказания… Затем скрылся от меня в пороховых дымах — как скрылся, смешался в памяти весь тот кровавый день.
Последние вести о Багратионе, которые получила наша партия, гласили, что князь пошел на поправку — уже передвигается на костылях по комнате. Мы шумно отпраздновали это известие.
И вот, узнав о занятии Москвы французом, Багратион пришел в ярость, сорвал с себя бинты. Побеспокоив раны, вызвал гангрену, от которой скончался 12 сентября. Невосполнимая потеря для Отечества, для армии.
Я не знал, как преподнести эту весть командиру.
Мне сказали, что Денисов находится при захваченном одним из наших пикетов то ли французском лазутчике, то ли беглом пленном. Подробностей никто не знал. Командир как засветло заперся с ним в крайней избе вместе с нашим медиком Гельнером, так еще и не выходил.
Не желая откладывать исполнение своего мрачного долга, я пошел прямиком к командиру.
Войдя, сперва увидел Гельнера, колдовавшего возле раненого, которого положили на застеленную буркой лавку.
Всё положение тела несчастного было какое-то перекрученное, изломанное. Забинтованная голова откинута на смятые разномастные подушки. Кадык выставлен, тонкая черта усов над воспаленными, искусанными губами, испачканными пеной. Темные пряди, зачесанные на виски на манер императора Александра, блестели от пота.
Он ничем не напоминал того блестящего гусарского поручика, которому я обязан был жизнью. Отчаянный кавалерист, влетевший в мою жизнь на гнедом жеребце как чудесный спаситель. Явивший себя на Курганной высоте — призрак войны в разрывах черного дыма, под гром канонады, посреди заваленного телами смертного поля…
Но я сразу узнал его. А узнав — так и замер на пороге.
— Никак знаком с нашим гостем, Вихров?
Денисов, поймав безумный отблеск моего взгляда, в который раз подтвердил свои прорицательские способности. В войсках говорили, что он гадает по звездам и внимает голосам птиц, с неизменной удачей выбирая места для вылазок. Раз за разом атакуя растянутую от границ до самой Москвы «Великую армию» в мягкое подбрюшье, кровоточащее от наших непрестанных укусов.
Подполковник Денисов, командир нашей партии, был облачен в черный кафтан и высокие охотничьи сапоги. Смоляные кудри в беспорядке, в проборе — тонкая седая прядь. Короткая татарская бородка, крутой разлет бровей, живые темные глаза. Шиллеровский тип, излюбленный немецкими поэтами-романтиками благородный разбойник. Он невозмутимо курил в углу, сжимая в пальцах длинный мундштук турецкой трубки. Сидел в кресле-качалке, неведомо каким ветром занесенном в эту крестьянскую избу. Впрочем, как раз ведомо… Тем же ветром, каким занесло сюда, в глубь стылых осенних лесов, и всех нас… Злой и колючий, гибельный для неприятеля, ветер русской «Малой войны».
Я козырнул, собираясь доложить Денисову по форме, но тут заговорил больной. Он бредил:
— Откликнувшись на зов огней в чернильной тьме, мы вышли за пределы мелового круга. Мы потянулись к неведомым звездам, побрели непроторенными тропами. Мы желали обрести вечность, желали обмануть время. Быть, не прекращаясь. Продолжаться — неизменными. Мечтали жить…
Раненый смолк. Я, Гельнер и Денисов переглянулись.
Я поймал себя на том, что так и стою возле порога, вскинув ладонь к козырьку кивера, приветствуя Денисова. Смутившись, я опустил руку.
