И еще у Питирима была «духовность».
От него так приятно, успокаивающе пахло православием. Причем, православие его было не отсталого, затрапезного домашнего образца, не такое, чтобы его тихо стыдиться, пряча крестик под ладошкой.
Это было нечто очень продвинутое, «клевое», не джинсы, не сапоги на «манной каше», и даже не стереосистема «грюндиг», а что–то «об настоящем».
Особый акцент всей этой несомненной, и солидной и одновременно наимоднейшей «духовности» придавало то, что ей предавался не просто умный отпрыск влиятельных московских родителей, а сын советского космонавта, человека побывавшего в небе по–настоящему. Значит, тут наверняка что–то есть.
У Пита было очень много самых разнообразных связей и контактов, поэтому Лариса нисколько не удивилась, когда, столкнувшись во время очередного посещения мастерской с Рулей, они друг друга и узнали и даже дружелюбно поприветствовали.
Пит, достал из сумки две бутылки великолепного крымского хереса, поставил на стол, и весело предложил.
— Выпьем с гоем, где же кружка!
— Ты бы стучался, а то сорвал нам всемирный заговор, когда мы теперь соберемся. — Сказал, зевнув, Плоскина.
Из дальнейшего разговора выяснилось, что Пит давно и даже регулярно отоваривается по каналам Рауля, потому что привык к одежде хороших сортов, поступающей только «оттуда».
— Что Рыбу ждете? — Спросил Пит
— Да, Коня. — Кивнул Руля.
— Где скачет теперь эта Рыба?
Выпили по стакану, по второму, Лариса носилась с кухни к столу и обратно.
Когда кончился херес, Рауль достал из шкафа две литровых бутылки «рикадонны». Кстати, купленной накануне без всяких фарцовочных ужимок в «Новоарбатском» гастрономе. Когда заканчивалась вторая, вдруг со стороны двора послышались неизвестные звуки. Они нарастали, вырастали в размерах, как будто в узкий темный двор медленно вдвигался ржавый паровоз, цепляясь боками за стены.
Мужчины вскочили с мест и побежали вон из мастерской. По возгласам было понятно — явился «Он!»
Через пару минут во дворе стоял задним бортом к дверям старый грузовик, еще из тех, что назывались «Зис», рукоположенный еще самим Сталиным. И еще там стоял сильнейший снегопад. Такой пышный, «прежний», не соответствующий стилю хилых московских зим. Как будто и он тоже был доставлен сюда на допотопной машине из медвежьего угла.
Борт грузовика с грохотом отвалился, и началась суетливая разгрузка. И Руля, и Плоскина, и вдруг оказавшийся при этом усатый парубок из Жировиц, и Энгельс, и сам Пит начали сновать туда–сюда со стопками черных квадратных досок. Прибыла новая партия икон.
Командовал этим процессом неприятный гнусавый голос не входивший из под снегопада внутрь. Каждому из добровольных носильщиков доставалось в меру грубое народное ругательное определение. Многие из них Лариса слышала впервые, или в другом варианте. Очевидно, хозяин мастерской вывез с Валдая не только иконы, но и исконные слова. И тому и другому он был теперь полновластный владелец. Чему они там теперь молятся, и как ругаются, устало подумала Лариса, усаживаясь в стороне от общего радостного ажиотажа, на постель покрытую маминым покрывалом. Единственная территория, где она чувствовала себя на своем месте.
За иконами пошли паникадила, так она их называла про себя, а может, вовсе и не паникадила. Церковь с матом восставала из снегопада, и устремлялась вверх, на антресоли. Причем, все работники, не взирая на количество выпитого, двигались так, что никто ни разу не нанес даже микроскопического вреда бутылочной колонне.
Лариса прилегла, не от усталости, а просто для того, чтобы что–нибудь сделать. Когда в первый раз приоткрыла глаз, движение продолжалось, и каблуки долбили половицы. Во второй раз уже обнаружила себя в одиночестве, окруженной тишиною первого этажа. На втором горели огни, как–то отдаленно, как в мартеновских печах в Краматорске, и бродили разговоры. Делили добычу.
В центре внимания был все тот же гнусавый голос, со свитой не городских ругательств.
— Захожу, кидаю палку, и старуха готова. Редко две, если бабка совсем уж лютая.
— За палку, за одну палку? — Спрашивал Плоскина таким тоном, будто сам собирался попробовать себя на этом поприще.
