— Ну Верочка! — Лев Минеевич прижал ручки к сердцу.
— Ах, ладно, ладно… Я вам верю, — смягчаясь, сказала она. — Как там ваш драгоценный сосед?
— И не спрашивайте! — отмахнулся Лев Минеевич. — Табуном к нему валят. Все эти непризнанные художнички, бородатые гении в свитерах, девчонки голоногие… Одним словом, народ подозрительный и ненадежный. А мой еще их подзуживает. Дескать, у соседа, у меня то есть, настоящий третьяковский запасник. Очень этого я боюсь, Верочка, — вздохнул он.
— А вы запирайтесь, запирайтесь. Замочки-то ваши мне, правда, не очень нравятся. Винтовой вам нужен, на шлицах.
— Что замочки! Стукнут по голове — и конец.
— Тогда дома сидите, не вылезайте, если у вашего изверга гости.
— Я и то стараюсь. Да разве убережешься? Намедни, Верочка, у него архимандрит был.
— Архимандрит? У него?
— Может, и не архимандрит, но очень властительный поп, вальяжный такой иерей с золотым крестом и в орденах церковных.
— Иконами интересовался?
— Не скажу точно, потому что не присутствовал. Витюся потом хвастался на кухне, что важный заказ получил.
— На реставрацию?
— На реставрацию. На сей раз в самой лавре работать будет, в Троице-Сергиевой. Ба-альшие деньги платят!
— Не люблю я попов.
— Знаю, знаю, сколько раз говорили… Только непонятно как-то: в приметы вы верите, в гадания всякие, о Боге и дьяволе порассуждать любите, а церкви не признаете. Почему так?
— Моя религия вне исповедания, Лев Минеевич. Что знаю, то знаю. Ни Бога, ни диавола, может, вовсе и нет. Но что-то есть такое. Что-то есть! Астраль или что другое, только не все так просто. Далеко не так просто…
— А я и не говорю…
— Вот и не говорите! Случайностей не бывает! Ничто не случайно, поимейте это в виду! Вот хотя бы ваш Витюся. Почему вы этого дылду все Витюсей зовете?
— Повелось уже так. Мать его, покойница, все Витюсей звала, ну и я привык… Как-никак тридцать лет в одной квартире… Признаться, мне скучно без него бывает. Вот завтра уедет он со своей пассией в Питер, неделю его не будет, так, думаете, я радуюсь? Ничуть! Это я сначала обрадовался, когда он мне сказал, а потом подумал: как останусь один в пустой квартире, так… — Лев Минеевич махнул рукой. — Привык я к нему. Он хоть непутевый, но человек очень даже по нынешним временам неплохой.
— Дождетесь вы с вашей добротой, с толстовским всепрощением вашим.
— А что мне всепрощать? Чего он мне плохого-то сделал? Ну погулять любит, выпьет там — так дело молодое. А ко мне он ничего, не обижает… Конечно, шумно, боязно, но ведь знаю я его с малолетства.
— Чегой-то мы все про вашего Витюсеньку распрекрасного?
— А я… не знаю. Вы сами зачем-то спросили.
— Я? Ах да, конечно… Я к тому, что в мире, дорогой мой, нет ничего случайного. Будет вам через этого Витюсеньку беда, помяните мое слово. Предчувствия меня никогда не обманывали.
— Не каркайте, пожалуйста, не каркайте! Я предчувствиям не верю! — Лев Минеевич украдкой постучал три раза о ножку стола.
— Что знаю, то знаю. Вот… — Она кивнула на куклу над софой. — Вроде бы пустяк, тряпка, но я сама, своими глазами видела, как простая деревенская баба приворожила этим великолепного кавалера. Жену и детей бросил ради нее. «Никого, говорит, мне, кроме тебя, не надо». Это он ей говорил.
— А к вам-то как куколка попала? — лениво спросил Лев Минеевич, слышавший эту замечательную историю много раз.
— Она подарила. Приглянулась я ей.
— Зачем же дарила такую важную вещь? — привычно подыграл Лев Минеевич.
— К тому времени все у них кончилось. Он к жене вернулся.
— Не помог, значит, приворот?
— Отчего же не помог? Помог. Просто ей надоело держать его силой воли. Устала она. Да и пил он сильно. Как приходил — так она сразу бутылку на стол. Без этого он и говорить-то не мог.
— Да-а… — протянул Лев Минеевич, про себя усмехаясь. Он-то давно смекнул, что именно за бутылкой и приходил великолепный кавалер, которого излечили потом в больнице Ганнушкина и от любви, и от водки с помощью инъекций.
В Верином изложении это, правда, звучало так: бедняга не вынес семейной жизни и угодил в психиатричку, откуда вышел настолько сломленный, что даже пить бросил.
