Но у Пети дрожали руки.
— Подвинься. — Сквозь открытые дверцы в кабину вскочил Чумаков. — Не газуй, легче!
И то ли от злости на Чумакова, то ли оттого, что его жилистая рука легла на баранку, пришла уверенность. И машина Сапожникова, проехав по узким мосткам, благополучно переправилась на твердый лед.
— Люфт в рулевых тягах так и не убрал. — Чумаков спрыгнул и, пятясь, стал проводить машину за машиной через трещину. — Давай, давай на меня!
И вот уже очередной связист передал:
— Двадцать пятый километр, проследовало девятнадцать машин.
Показался долгожданный, поросший лесом восточный берег, домики и купола церкви прибрежного селения Кобона. У самого берега машина Коли Барочкина вдруг забуксовала и стала оседать задними колесами. Он тотчас выпрыгнул. Машина, уйдя задними колесами в воду, дрожала от работы мотора. К Барочкину подбежали.
— Вот, технику сгубил…
— Тут мелко, — отвечал Трофимов, — вытащим твою технику. Садись пока к Сапожникову.
А последний связист, обосновавшийся в прибрежной избушке, рапортовал по прямому проводу:
— Автоколонна в количестве восемнадцати машин прибыла на восточный берег Ладожского озера.
И на западном берегу генерал на своем командном пункте обтер обеими ладонями пот с лица.
— Двое не добрались. — И встал. И остальные в избе тоже встали и стояли молча.
В Кобоне, под навесом и просто под открытым небом, лежали штабеля мешков с мукой, мерзлые туши. Одна за другой подъезжали на погрузку машины.
— Грузить не больше полутонны! — раздался приказ. — Лед пока слабый!
— Распишись, десять туш, — протянул кладовщик бумагу.
— А по весу? — забеспокоился шофер.
— Пока взвешивать будем, — ответили ему, — война кончится. Десять получил, десять и сдашь.
— А если дорогой похудеют? — пошутил помогавший на погрузке Барочкин, но на него посмотрели суровые и усталые глаза, и он тоже посерьезнел. — Доверяете, значит? Ну правильно.
В эту минуту один мешок с мукой зацепился за гвоздь, торчащий из досок кузова, разорвался, и на доски посыпалась белая мука. Молча смотрели на нее шоферы. Глотали слюну. Потом Бобылев протянул руку, набрал на палец муки и попробовал. Вслед за ним еще один шофер, потом Сапожников, Барочкин. Они глотали муку, мешавшуюся со снегом, и не могли оторваться.
— Честь роты позорите?! Убью!.. — уже бежал к ним багровеющий Чумаков.
Они беспомощно оглянулись — носы и щеки в муке.
— Подождите! — остановил его подошедший сбоку среднего роста человек в мягком овчинном полушубке. Голос его был негромок, лицо неброско, просто и прочно, как у кадрового рабочего. — Мешок ведь случайно порвался. А люди от голода шатаются, да и сами вы… — посмотрел он в ввалившиеся глаза Чумакова. — А вам сейчас обратно ехать… Зашейте мешок. — И повернулся к перемазанным в муке водителям: — Вы первые одолели Ладогу и вам по праву причитается добрый обед. Идите все в столовую комсостава, — кивнул он на досчатое строение, — вам там накроют. — И неспешным шагом пошел вперед.
— Это кто такой? — тихо спросил у бойца охраны Сапожников.
— Это комиссар дороги.
— Товарищ комиссар, а что если к машинам на буксир сани подцепить? Тут по деревням можно раздобыть.
— Сани?
— Ведь полупустые пойдем. А так каждый еще полтонны потащит.
В сумерках колонна двинулась в обратный путь. За каждой машиной на тросе тянулись груженные мешками сани. И снова на подножке передней машины коченел Чумаков, напряженно вглядываясь во тьму. Водители изредка на мгновенье зажигали фары, освещая озеро, и эти короткие вспышки, точно сигналы азбуки Морзе, бежали на запад, сказочно отражаясь на льду.
Перед рассветом через оконце штабной избы их увидел генерал, так и не заснувший за эту ночь. Тронул за плечо дремавшего рядом на стуле молодого солдата-шофера.
— Заводи мотор, в Ленинград поедем.
— Ленинград вызывает Ладогу… Первый вызывает ВАД-один!
Ниточка прямого провода спускалась с ладожского берега на лед. На Ладоге гулял злой ветер со снегом. Ледовая трасса была уже обжита, но ее бивуачный, фронтовой пульс бился тяжело. С трудом ползли навстречу шквальному ветру машины. Заметенные снегом, едва не сбиваемые ветром, указывали путь регулировщики.
