С ним, надо это признать, творилось диковинное. Вместо обычных и зачастую тягучих мыслей шли яркие и сильные. Мозг работал резко: Павел видел всех насквозь, а мелочи окружающего различал с пронзительностью микроскопа. Краски мира плескались в глаза расплавом металлов.
Бывало по-разному. В иные дни он просыпался гением, а вечером ходил в обыкновенных. Иногда гениальность оседлывала его днем на час-два, а иной раз и на целую неделю. И каждый раз, словно утомляясь, она становилась общей слабостью и, что хуже — мозговой тупостью.
Поговори он сразу с Иваном Васильевичем, ему бы стало многое ясно. Но эта встреча лежала еще впереди. Наконец произошла и она: третье, окончательное несчастье Павла — послегриппозное осложнение в легких — привело его в апреле месяце к дому, темному и большому.
3
На воротах этого дома, сложенного на века из лиственничных бревен, толстых и длинных, была приколочена вывеска. Отлично сработанная, можно сказать, образцовая вывеска, гордость мастерской — с позолотой. Она заявляла, что именно здесь размещен «Противотуберкулезный диспансер …ского района».
Ниже вывески, на серо-голубых, хваченных непогодой досках, два меловых человечка твистовали, закусив бутылки в зубах.
Меловые человечки — разного пола.
Мужчина был изображен абстрактно, но над женской фигурой крепко поработал какой-то наивный реалист лет десяти-одиннадцати. Павел решил, что его следовало бы выпороть, несмотря на талантливо схваченный ритм движений. Именно за это.
Рассмотрев человечков и сделав вывод, что возврат к приемам наскальной живописи дает результаты, Павел стал разглядывать провода, крышу, зеленые прутья голых тополей, обросшие синими рефлексами неба. Смешно, глупо, но он боялся этого дома и ничего не мог с собой поделать.
Если считать посещения приготовительные (рентген, анализы), он приходил сюда уже в третий раз. И так же не решался сразу войти.
Стоял на противолежащей стороне переулка и ждал, когда порвется цепочка прохожих. А они шли и шли — сияли, лучились — самодовольные, были веселыми уличными пятнами.
И домохозяйки, и ферты, размешивающие туфлями-остроносиками снежную кашу, глядели на Павла, на диспансер: знали, что здесь такое, понимали, почему большой дом стоит в стороне, в неловком для машинного движения переулке.
…Девчушка в чем-то желтопушистом подбежала к луже около ворот, гляделась в нее. Талая вода была прозрачна, чиста, и девочка отразилась в ней такой же, какой сидела на снежном берегу.
И тотчас же в доме, около которого стоял Павел, задребезжало окно. В него стучали. Девочка оглянулась и сунула в лужу руку. Тогда ухнула внутренняя дверь, ударила наружная, грохнула калитка. Из нее вылетела толстая женщина с красными голыми руками. От женщины шел пар, и Павел решил, что там, в доме, она стирала белье или готовила у горячей плиты.
— Вернись! — кричала женщина. — Сейчас же вернись! Что тебе говорят, дрянь-девчонка, бегаешь вместе с собаками, буквы не учишь, ботинки промочила — несчастная я мать!
Выпалив это единым духом, женщина потащила девочку в дом, крича, чтобы бревенчатый дом сгорел вместе с заразой, что это безобразие, каменные горят, а куча дров стоит и стоит.
Конечно, женщина была груба, но и права… Разве в самом Павле нет ее страха заразиться? Но, слава богу, он здоров, ему сегодня скажут это. А весенняя слабость пройдет в мае-июне, и Наташа забудется, и все станет прежним.
…Цепочка прохожих лопнула. Павел, опустив голову, нырнул в калитку. Закрывая, сильно толкнул ее.
Тяжелая калитка двинулась не сразу, сначала набирала разгон. Захлопнулась она, громко щелкнув железным зубом закидки.
4
В приемной сидело человек десять, зашедших с работы — усталых, молчаливых. Но были и другие — веселые и молодые парни. Эти словно и выросли здесь, на стульях.
Около них стояли двое в пижамах. Вид они имели своеобразный. Один, стриженный наголо, был с поразительной головой — объемистой и шишковатой; другой очень красивый и мрачный брюнет, по виду совершенно древний ацтек.
Они разглядывали Павла.
Павел сел около молодых. Прислушался: они вели между собой малопонятный разговор:
